Она подняла на меня бледно-голубые английские глаза — не грустные или утомленные, просто слишком долго смотревшие в одну точку.

   — Революция? О чем вы?

   — Понятия не имею, — признался я честно. — Думал, вы оцените юмор. До вечера.

   Неудивительно, что англичане считают нас, американцев, слегка туповатыми.

   До озера я добрался в считанные минуты. По размерам английские озера не чета нашим, но здесь были крохотные островки, создававшие иллюзию пространства, а птицы с шумом сновали вокруг или надменно раскачивались на тонких стеблях камыша. Кое-где заросли подступали прямо к серой воде. Тут птицы не водились. Чья-то растрескавшаяся, но не дырявая лодчонка была привязана к бревну короткой веревкой, заскорузлой от времени и остатков краски. Я приставал к островкам. Местные на них не жили, но держали огороды. Иногда какой-нибудь старик, завидев чужака, бросал рыхлить землю и, приложив руку к глазам, настороженно всматривался в меня. Я выкрикивал вежливое, почти английское приветствие. Он не отвечал, ибо был глух и не собирался тратить силы впустую.

   Сегодня я устал больше обычного, поэтому решил повернуть назад. Лодка была неповоротливой, как старый амбар, который унесло по разлившейся Миссисипи, а недлинные весла казались короче обычного. К вечеру на воде стало зябко. В просветах между буковыми листьями, откуда-то из иного мира, мелькали желтые проблески.

   Я подтащил лодку к бревну за фалинь и распрямился, посасывая ушибленный палец.

   Ни топота лошадиных копыт, ни позвякивания колец на конце мундштука я не слышал. То ли виной тому были прошлогодние листья, устилавшие берег, толи ее колдовская власть над благородным животным.

   Я распрямился. Она была от меня на расстоянии девяти футов, не больше.

   В черной амазонке и белом охотничьем галстуке, она сидела по-мужски на зловещего вида жеребце. Ее черные глаза улыбались. Молодая женщина была необыкновенно хороша. Я никогда раньше ее не встречал.

   — Любите кататься на лодке? — осведомилась незнакомка с присущей моим соотечественникам бесцеремонностью, не имеющей ничего общего с простодушием. Судя по голосу, она была певчей птичкой. Американского разлива, сразу видать — хористочка.

   Конь покосился на меня налитым кровью глазом, тронул копытом листву и замер, шевеля ухом.

   — Ненавижу, — признался я. — Устанешь как черт, все руки в волдырях, а до дома еще три мили.

   — Тогда зачем? Вот я всегда делаю только то, что хочу.

   Она коснулась шеи жеребца рукой в длинной перчатке — черной, как ее амазонка.

   Я пожал плечами:

   — Что-то в этом есть. Физические упражнения. Нервы успокаивает. Нагоняет аппетит. Не могу придумать ничего умнее.

   — А вы постарайтесь. Вы же американец!

   — Я?

   — Это очевидно. Стоило мне только увидеть, с какой яростью вы гребете, я сразу догадалась. К тому же акцент.

   Наверное, в моем взгляде, обращенном к ее лицу, промелькнуло что-то алчное, но, кажется, это ее не смутило.

   — Живете у Крэндаллов, в Бадденхэме, не так ли, мистер Американец? В нашем захолустье сплетни распространяются быстро. Я — леди Лейкенхем, из Лейквью.

   Вероятно, что-то в моем лице изменилось — как если бы я вслух воскликнул: «А, та самая!»

   Это не ускользнуло от ее внимания. Она вообще была приметливой и, кажется, видела людей насквозь. Как бы то ни было, ничто не шелохнулось в черных бездонных колодцахее глаз.