За галереей оказалась оружейная. Узкая дверка вела к изящной спирали милой потайной лестнички. Мы поднялись по ней и наконец-то оказались в комнате, хотя бы частично меблированной.

   Леди Лейкенхем стянула тяжелую черную шляпу, небрежно тряхнула головой и швырнула перчатки с хлыстом на скамью. Посреди комнаты высилась громадная кровать с балдахином — вероятно, на ней спал еще Карл Второй, и не в одиночку. Рядом стояло трюмо с обычным набором сверкающих бутылочек.

   Не глядя по сторонам, она подошла к столику в углу, смешала виски с содовой — теплой, разумеется, — и повернулась ко мне со стаканами в руках.

   У нее были сильные руки наездницы, совсем непохожие на изящные скульптурные формы Миллисент Крэндалл. Эти руки могли стиснуть с отчаянной силой, до боли. Удержать охотника над коварной изгородью, споткнувшегося — над зияющей пропастью. Казалось, что руки так сильно — до побелевших костяшек — сжимают стаканы, что хрупкое стекло вот-вот треснет.

   Я по-прежнему неподвижно стоял рядом с огромной старинной дверью. Леди Лейкенхем протянула мне виски. От толчка жидкость затанцевала в стакане.

   Ее глаза — о, эти неприступные, древние, непостижимые глаза! Они ничего не обещали, просто смотрели внутрь себя. Глаза были словно окно с секретом, открыть которое можно, только зная тайную пружину.

   Где-то, в одном английском саду, сладко пах душистый горошек, нежились на припеке нектарины — то был иной аромат, иной мир.

   Я неуклюже отвернулся и вставил ключ — размером с разводной — в замок, никак не меньше буфетной дверцы.

   Неожиданно замок скрипнул, но мы не рассмеялись. Молча выпили. Не успел я поставить стакан, как она прильнула ко мне так неистово, что я чуть не задохнулся.

   Ее кожа была свежа и горяча, словно полевые цветы на жарком весеннем склоне у меня на родине. Губы плавились от страсти. Рот раскрылся, язык жадно впился в мои зубы, а тело непроизвольно содрогнулось.

   — Ну же, — пробормотала она задушенным голосом, не отрывая губ, — умоляю…

   Остальное угадать нетрудно.

   Не помню, во сколько я вернулся в коттедж Крэндаллов. Впоследствии мне пришлось вычислить точное время, но мои подсчеты вряд ли верны. Летом английские сумерки тянутся вечность. Старушка Бесси была на месте — из кухни раздавалось монотонное бурчание, словно муха жужжала в стакане.

   Возможно, я даже к чаю не опоздал.

   Я сразу пошел в гостиную. То, что я нес в себе, не имело ничего общего с победой или поражением, но в любом случае ему было не место рядом с Миллисент.

   Разумеется, она стояла там. Ждала меня, прислонясь к легкой кружевной занавеске — неподвижной, как она сама. В воздухе не было ни ветерка. Казалось, Миллисент простояла так долгие часы. Я почти видел, как угасающий вечерний свет медленно скользит вдоль рук к тени в ложбинке горла.

   Она молчала. В ее молчании мне чудилось что-то грозное. Неожиданно раздался ровный, мраморно-гладкий голос:

   — Вы ведь любите меня уже три года, Джон?

   В ее голосе было столько силы, столько страсти.

   — Да, — ответил я. Было слишком поздно придумывать другой ответ.

   — Я всегда знала. Вы хотели, чтобы я знала, верно, Джон?

   — Наверное, хотел, — ответил я, поразившись хриплому карканью, вырвавшемуся из горла.

   Бледно-голубые глаза смотрели безмятежно, как воды пруда под луной.

   — Мне нравилось знать, — сказала она.