— Мстить Люиню я в то время не собирался: гордость не позволяла мне сделать это. Мне было противно говорить с ним и требовать от него удовлетворения. Его поступок казался мне слишком грязным.

— Но я твердо решил исполнить свою клятву, данную Магдалене. Она и мой ребенок терпели нужду… Я нанял для них хорошую квартиру с полной меблировкой, нанял служанок для Магдалены и приставил к ней своего старого камердинера, которому поручил так заботиться о ней, чтобы она ни в чем не нуждалась, чтобы каждое ее желание предупреждалось… Таким образом, часть моего долга была исполнена.

— Как это холодно звучит! — заметил Милон, — разве ты делал это только по обязанности?

— Нет… Буду говорить откровенно… Я и тогда страстно любил Магдалену, любил ее и после ее измены, но я скрывал эти чувства даже от самого себя.

— Она увлеклась, но ведь и раскаялась в своем поступке, — сказал Этьенн, — главный виновник тут — де Люинь.

— Раскаяние, друг мой, не могло изгладить совершившегося факта! Магдалена лишилась того, что не возвращается никаким раскаянием, никаким искуплением. Я потерял то, что особенно освящает любовь — доверие! Я не в силах выразить всех страданий, я окончательно потерял доверие к людям! Магдалена была мне дороже всего… я похоронил свое сердце, потому что после этой девушки не мог уже любить другую.

— Что же было дальше?

— Магдалена послала за мной… Это был страшный вечер… Она изнемогала от сознания своей вины, а между тем испытывала самую нежную любовь ко мне и к нашему ребенку… Ей хотелось знать, что ее ждет.

— Я всего только и мог ей ответить, что сдержу свое обещание, и она будет маркизой де Монфор… Мальчик получит имя. Но когда я сказал, что уже не могу больше чувствовать прежней горячей, чистой любви, она вдруг упала в конвульсиях. Я всеми силами старался ее успокоить и утешить. Придя в себя, бедняжка, рыдая, упала ко мне на грудь… Я весь дрожал… Мне было так жаль ее, так глубоко жаль того, что с нами обоими случилось! После всего этого мы ведь уже не могли больше надеяться на счастье.

Маркиз на минуту замолчал. Его, видимо, подавляло воспоминание о тяжелом прошлом…

Милон и виконт тоже не говорили ни слова… Для такого горя утешений нет!

— Через несколько дней, дав ей время успокоиться, я опять пошел к ней, — продолжал маркиз, — я хотел приготовить ее к обряду, который мы должны были исполнить, и сказать ей, что она на всю жизнь сохранит права маркизы де Монфор, но мальчика после свадьбы она должна отдать мне. Когда я все это высказал бедняжке, которую по-прежнему любил, она горько заплакала, но потом с замечательной твердостью ответила, что мое требование совершенно справедливо, что она на все согласна, так как ей никогда не искупить своей вины!

— Мы назначили ночь, в которую должен был совершиться обряд… Один Каноник был свидетелем… Дитя окрестили под моим именем. Я взял его у матери и отдал старой Ренарде. Магдалена уехала к себе, а я к себе. Мы были обвенчаны.

— Извини, — перебил Милон, — по-моему, ты поступил слишком жестоко! После таких доказательств раскаяния и любви с ее стороны, ты должен был бы ее простить!

— Я и простил, друг мой, простил с невыразимой болью в сердце! Но ведь не мог же я вырвать из сердца совершившийся факт! Ты называешь меня жестоким, и я в настоящую минуту сознаю это, но мог ли я официально назвать Магдалену Своей женой, после того как она изменила мне с этим негодяем Люинем? Даже сейчас мне трудно вспоминать об этом! В обществе, где мы стали бы появляться с ней вместе, он мог бы начать показывать на нее пальцем… О нет! Не говорите об этом! Я тогда от этой мысли чуть с ума не сошел.