|
Он не совершает самочинных действий, но лишь безупречно следует всякому самопроизвольному движению. Его сознание — точно зеркало, которое вмещает в себя все образы, но не удерживает их. В этом пространстве всеобъятной зеркальности все сущее является по противоположности: бездонная глубина Неба опрокинута на плоскость Земли, бесплотность духа оттеняется вещественностью материальных форм, и все противоположности — семя и плод, ночь и день, жизнь и смерть — взаимно определяют друг друга. Даосский образ мира есть как бы камертон, хор, оркестр, где каждый звук неотделим от эха, где вещи — и исполнители своих партий, и слушатели, внимающие космической музыке; где в конце концов нет ни исполнителей, ни слушателей, но и те, и другие сливаются в «утонченном единстве» само-пресуществления, единстве не умозрительном, а деятельном, задаваемом ритмом мировой музыки.
«Вся тьма вещей — словно раскинутая сеть, и нигде не найти начала», — говорится в книге Чжуан-цзы. Первоначала нет. Но есть нечто, благодаря чему мы живем, растем, «свершаем свой Путь». Есть «подлинный повелитель», чьих следов невозможно обнаружить. Есть «высший учитель», неузнанный всеми учениками мира. Есть наш «подлинный облик», который существует «прежде нашего рождения». Даосы называли это измерение бытия, соответствующее «пустоте», или несотворенному хаосу, «небесным», «древним», а позднее «прежденебесным» (сянь тянь). Именно постижение Небесной глубины в человеке является целью даосского совершенствования, которое требует от подвижника «завалить дыры сознания», «обратить взор вовнутрь» и прозреть «смутные», «утонченные», «сокровенные» семена-истоки жизненных метаморфоз. И есть свой глубокий смысл в том, что даосы называли эту внутреннюю реальность жизни Небом — всеобъятным, бездонным, пустым, беспристрастным, сиятельным небом. Но будем помнить, что отличие Неба, или «прежденебесного» бытия, от бытия вещей, или «посленебесного», не является различием между двумя отдельными сущностями. Небесное и земное, начало и конец, «корень» и «ветви», согласно Лао-цзы и Чжуан-цзы, возникают сообща, как тело и тень, звук и эхо, и друг без друга не существуют. Первозданный хаос «небесной пустоты» и хаос эстетически выделанной жизни, созидаемый человеческим творчеством, едины не по формальному подобию, а вследствие их текучей, неизменно конкретной природы. Они совпадают по пределу своего существования — в «вечно отсутствующей» полноте своих свойств. Анонимная, почти неосознаваемая в своей стихийности практика людей, — не столько бытие, сколько просто быт человека — оказывается наиболее точным прообразом незыблемого покоя Великой Пустоты. «Небесной освобожденностью» назвал Чжуан-цзы тот уклад жизни, при котором «пашут землю — и кормятся, ткут одежды — и одеваются, каждый живет своей жизнью и не прислуживает другому». В другом месте своей книги Чжуан-цзы отождествляет «небесную глубину» жизни с чем-то безыскуснейшим и очевиднейшим в ней, — например, с наличием у буйволов или коней «четырех ног и хвоста». Отношение Хаоса к миру вещей в даосских книгах, особенно у Чжуан-цзы, отмечено фигурами иронии и юмора, указывающими на тождество в различии и различие в тождестве. Еще не родившийся ребенок уже имеет полное знание о жизни. Он понимает прежде, чем научится понимать. Даосская традиция требует признать, что всякое непонимание есть в действительности не-допонимание. И если, как полагают даосы, мы в любой момент «уже знаем», то мыслить и обозначать — значит всего лишь проводить рубежи в необозримом поле со-бытийности, пространстве вездесущей предельности, ограничивать ограничение, и если угодно, — писать «белым по белому». |
