— Пусть ему, чорту, мои двадцать рублей на гробъ приходятся; меня не убудетъ отъ этого, а они ему солоно придутся.

— Зачѣмъ же ты ругался съ нимъ? началъ было Николай: теперь вотъ и мѣста не достанешь, онъ тебя по всѣмъ хозяевамъ ославитъ.

— А чортъ его дери, я въ свое мѣсто уѣду!

Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати свой сундукъ, сдернулъ висѣвшій на гвоздѣ старый сюртукъ и полотенцо, схватилъ съ кровати одѣяло и все это запихалъ туда; хотѣлъ сунуть туда и подушку, да не влѣзла.

— Пусть ему ничего не останется! сказалъ онъ, и сорвалъ прилѣпленную надъ кроватью лубочную картинку «разговоръ большаго носа съ морозомъ», скомкалъ ее, бросилъ и, надѣвъ фуражку, ушелъ изъ дому.

— Экой ретивый! замѣтили ему вслѣдъ молодцы.

Послѣднимъ вошелъ къ хозяину Ванюшка. Сегодня онъ получилъ приказчичій чинъ.

— Ну, Иванъ, ты теперича выжилъ свои года; старайся, служи, не смотри на другихъ молодцовъ, не будь лодыремъ, а я тебя не оставлю. Посмотрю этотъ годъ, что стоить будешь, то и положу. Я тебѣ тулупъ крытый къ зимѣ справлю, а то что понадобится, можешь у меня спросить, на сапоги, али на что тамъ ни на есть. Попусту денегъ не трать, вина не пей, имѣй почтеніе къ старшимъ, слушайся Афанасія Иваныча, онъ тебя худому не научитъ. Я, братъ, самъ парнишкой сюда привезенъ и въ науку отданъ, да прежде не то было, что теперича: бывало меня покойникъ хозяинъ (царство ему небесное!), какъ схватитъ за волосья, да учнетъ таскать по горницѣ, такъ искры изъ глазъ сыпятся. И теперича я ему благодаренъ, человѣкомъ меня сдѣлалъ, вотъ что. Смотри, Афанасій Ивановичъ семнадцать лѣтъ живетъ, худаго слова отъ меня не слыхалъ (Таратайкинъ вралъ). Не водись съ Цаплевскими молодцами, — народъ шельмовый. Вотъ тебѣ пять рублевъ на гулянку. Завтра ступай въ маленькую лавку; ты тамъ будешь стоять. Ну, или; старайся же смотри!

Ванюшка такъ расчувствовался, что даже отъ полноты чувствъ заплакалъ. Слезы такъ и струились по его лицу.

— Благодарю покорно, Василій Ѳедорычъ! проговорилъ онъ и пошелъ въ молодцовую. Тамъ его начали поздравлять.

Разсчетъ конченъ. Всѣ молодцы Таратайкина, кромѣ Павла, остались на своихъ мѣстахъ, имъ по немногу прибавили жалованья, одного отпустили въ деревню, но никто изъ нихъ кромѣ Афанасья, не остался доволенъ своимъ положеніемъ, не исключая даже и Ванюшки, который прослезился отъ полноты чувствъ. Всѣ они потихоньку ругали другъ другу хозяина. Войдите въ это время въ любую молодцовую, прислушайтесь къ разговору молодцовъ, и вы навѣрно услышите одно и тоже, — вездѣ ругаютъ хозяина. Ужъ такъ устроены апраксинцы, что ни хозяинъ никогда не бываетъ доволенъ молодцомъ, ни молодецъ хозяиномъ.

Черезъ четверть часа къ молодцамъ пришелъ Таратайкинъ и пригласилъ ихъ съ собой обѣдать. Въ этотъ торжественный день плебеи возлежатъ за столомъ вмѣстѣ съ патриціями.

Кромѣ разсчета, Ѳомино воскресенье имѣетъ еще ту особенность, что въ этотъ день хозяева отдѣляютъ овецъ отъ козлищъ, не даромъ же день этотъ прозванъ апраксинцами великимъ судомъ. Въ это же самое время, когда плебеи-овцы обѣдаютъ съ хозяевами, козлища пьянствуютъ по трактирамъ. Войдемте напримѣръ въ Палермо, — это притонъ отказанныхъ молодцовъ. Прислушайтесь къ разговору любой группы, и вы ничего больше не услышите, какъ ругательствъ на хозяевъ. Молодецъ никогда не сознается, что ему отказали, онъ всегда будетъ стоять на томъ, что онъ самъ отсталъ отъ мѣста. Вотъ группа. Сидятъ нарядно одѣтые молодцы; между ними ораторствуетъ козлище, отдѣленное Таратайкинымъ, Павелъ.

— Да отчего же ты отсталъ-то'? спрашиваютъ они его.

— Извѣстно отчего, отвѣчаетъ Павелъ: — хозяинъ мнѣ не потрафилъ, а я его не уважилъ, — вотъ и все…

— А не волчій видъ дали?

— Дали-бы кому, да не мнѣ! Ужъ ежели хочешь, братъ, знать, такъ знай; у меня тутъ шуры-муры съ его дочкой вышли, вотъ и все… заканчиваетъ и подкрѣпляетъ себя рюмкой водки.