Ужинъ кончился. Молодцы начали ложиться спать; они спали по двое на одной кровати.

Ночь… Первый часъ. Всѣ спятъ и храпятъ кромѣ Ивана; онъ ворочается съ боку на бокъ.

— Захарычъ, Василій Захарычъ! подвинься, братецъ, что развалился!

Но Захарычъ ничего на это не отвѣтилъ, а только какъ-то свистѣлъ носомъ и выдѣлывалъ горломъ звуки чуть-ли не всего оркестра.

— Вишь, какъ нализался, — керъ-керешенекъ!

И дѣйствительно, Василій страшно нализался, онъ по поговоркѣ «остатки сладки», окончилъ всю бутылку.

Никифоръ тоже проснулся.

— Иванъ, ты спишь? спрашивалъ онъ его.

— Нѣтъ, а что?

— Да дай, братецъ, мнѣ завтра твою манишку надѣть.

— У меня только двѣ и есть.

— Ну дай, братецъ!

— Возьми! Да ты бы лучше у Петрушки спросилъ.

— Дай ужъ ты; Петрушка мнѣ галстучка дастъ. Петрушка! а Петрушка! дашь мнѣ завтра галстучка?

Тотъ не просыпался. Никифоръ повторилъ вопросъ.

— Дамъ, отвѣтилъ соннымъ голосомъ Петрушка.

— Ну, спасибо! А можетъ въ Троицу вечеркомъ хозяинъ со двора отпуститъ, такъ можешь мою шляпу одѣть. Щеголяй!

— Да великонь-ка, Никифоръ Ѳедорычъ!

— Ничего, бумажки подвернешь! все въ шляпѣ-то оно не впримѣръ казистѣе.

— Извѣстное дѣло.

Петрушка снова захрапѣлъ.

— Жарко, братъ, просто лежать не могу. Петрушка лягается, клопы кусаютъ, говорилъ Никифоръ. Онъ накинулъ халатъ, всталъ съ постели и подошелъ къ отворенному окну. Майская ночь, ежели ее только можно назвать ночью, уже переходила въ утро. Заря показалась на востокѣ и начала золотить предметы. Съ улицы доносился стукъ колесъ о мостовую и пѣсня какого-то пьяненькаго. Воробьи ужъ проснулись и начали чирикать. Въ конюшнѣ застучала лошадь; «балуй», крикнулъ проснувшійся кучеръ и замолчалъ.

— Иванъ, Аннушка глядитъ! шепнулъ Никифоръ и послалъ ей летучій поцѣлуй.

Ему отвѣчали. Онъ какъ-то искобенился и началъ кланяться.

— Какая Аннушка? спросилъ Иванъ.

— Аннушка, Губаревская горничная, вотъ что насупротивъ насъ во флигелѣ живетъ.

Иванъ тоже всталъ и подошелъ къ окну.

— Что, старовѣръ спитъ? тихо спросилъ Никифоръ.

— Дрыхнетъ, утвердительно отвѣтилъ Иванъ.

— Значитъ можно курнуть?

— А спички есть?

— Нѣтъ.

— Постой-же, я въ кухню схожу.

Иванъ ушелъ. Тихонъ былъ старовѣръ и до того не любилъ, когда при немъ курили, что даже подчасъ наушничалъ хозяину, который былъ тоже по вѣрѣ и, какъ говорится, «до смерти не любилъ этого зелья.»

— Степанида! дай спичку, слышалось изъ кухни.

— Чего?

— Спичку.

— Какую спичку?

— Да вотъ, папиросочки покурить.

— Нешто по ночамъ курятъ, полуношники'?

— Степанидушка!

— Оставь! ей-ей по зубамъ смажу, а не-то, закричу! Небось на передникъ обѣщалъ принести, такъ съ пасхи и жилишь.

— Принесу, Степанидушка, принесу! завтра же принесу.

— Оставь, а не то, вотъ-те право, бѣльмы выцарапаю!

Иванъ принесъ спичку, зажегъ папиросу, и они начали курить въ окошко подъ храпъ другихъ молодцовъ, похожій на тотъ гулъ, который издаетъ немазанная телѣга, когда она ѣдетъ черезъ старый деревянный мостъ, доски котораго прыгаютъ какъ фортепіанныя клавиши.

X

Въ маѣ 1862 года, Петербургъ сильно пострадалъ отъ пожаровъ. Многіе апраксинцы, жившіе въ Ямской и на Разъѣзжей улицѣ, тоже погорѣли. Пожары эти уже явно выходили изъ ряда обыкновенныхъ пожаровъ; ихъ приписывали непремѣнно поджогамъ. На всѣхъ нападалъ какой-то паническій страхъ и на апраксинцевъ тоже.