Адам хохотнул, но Зверев не поддержал.

– Ну, а вообще то, что он за человек?

– Вроде нормальный. С юмором, в шиш беш играет не худо. Твой, кстати, земляк.

– Да ну? Питерский?

– Питерский. Ты что, не знал?

– Не знал, – удивленно протянул Зверев. На зоне земляки все друг друга знают, поддерживают.

А Сашка Зверев, как и все завхозы отрядов, закрутился в последнее время – конец года. В это время начинается привычная производственно административная суматоха.

– Не знал, – сказал Зверев. – Ладно, я как нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.

– Заходи, – сказал Адам. Они потолковали еще минут пять на новогодне производственные темы и разбежались по своим делам. Об этом разговоре Зверев сразу же и забыл, а вспомнил только на другой день, когда шел мимо черной литейки.

Андрей подвез тележку к печи. Над головой снова проехал визжащий тельфер. В прошлом году, говорили ребята, оборвался трос и зазевавшегося зэка раздавило отливкой…

– Эй, журналист, – похлопал его по плечу кто то, – выйди в тамбур.

– Зачем? – спросил Андрей.

– Тебя там ждут.

Обнорский снял рукавицы, положил на край тележки и пошел к воротам тамбура. Ворота были обшиты рифленым железом. Копоть висела на них струпьями. Он распахнул дверь в левой створке и шагнул в тамбур. После жаркой и душной литейки здесь было прохладно, как в раю. Выходит, возможен на Земле рай… В дальнем углу стоял высокий крепкий мужик. На зэка он был похож очень мало: меховая шапка, аккуратно подогнанный ватник с косяком  на левом рукаве, джинсы и ботинки на толстой подошве. Из под расстегнутого ватника выглядывала неуставная куртка с целой батареей шариковых ручек в нагрудном кармане.

Обнорский, похожий на негра (только белки глаз да зубы выделялись), являл собой полный контраст – грязная брезентовая роба, стоящая колом от специальной огнеупорной пропитки, прожженные, разбитые кирзачи, разводы пота на лице… Зверев едва узнал в нем борзого зэка из столовой… Два мира – две судьбы, – писали раньше в Правде.

– Здорово, земляк, – сказал Зверев. – Я тоже питерский, Саша меня зовут.

– Андрей, – ответил Андрей. Блеснули белые шведские зубы.

– Потолкуем? – спросил Зверев, протягивая открытую пачку «Мальборо».

– О чем? – сказал Обнорский и, игнорируя «Мальборо», вытащил из кармана грязную, захватанную пачку «Примы».

– Ну как работается то? Что льешь?

– Форму 12, – ответил Андрей, усмехаясь. – Слыхал?

– Поросят, значит? Та еще работенка. Обнорский посмотрел удивленно: жаргонное название отливки N 12 – поросенок – было специфически узким, бытовало только среди работяг. Зверев щелкнул зажигалкой, усмехнулся:

– Ну что смотришь? Я на поросятах сам немало отпахал. Так что знаю.

Он протянул зажигалку, дал прикурить Андрею. Потом прикурил сам.

– Я, Андрей, этих поросят лил, еще когда ты по Невскому гулял. Тоже, кстати, за бунтарский дух попал… по дурости.

– Значит, и я по дурости? – с иронией спросил Обнорский, глядя в глаза Звереву. От завхоза слегка пахло хорошим одеколоном.

– А что, – ответил Зверев, прищуриваясь, – по умному? Чего ты на меня в столовняке накатил?

– Ладно… проехали, – сказал Обнорский. Он захабарил сигарету и опустил окурок в пачку.

– Я спросил. Ответь, пожалуйста.

– Проехали, говорю, – бросил Обнорский и повернулся, но Зверев схватил его за рукав и резко развернул к себе.