Глаза его были до странности теплыми. Он поправил плащ, свисающий с исхудавших плеч, — старый жилистый король, сберегший в сердце воспоминания о начале мира.

— Ты вступил в поразительную игру и выиграл. Не сокрушайся о Высшем. Он был стар, и власть его близилась к концу. Он оставил тебе Обитаемый Мир, охваченный войной, почти невыносимое наследие и все свои надежды. Ты не подвел его. Теперь мы можем разойтись по домам в мире, не страшась чужих у наших порогов. Когда дверь внезапно распахнется навстречу зимним ветрам и мы обернемся от наших теплых очагов, ища Высшего в доме, — им будешь ты. Он оставил нам щедрый дар.

Моргон хранил молчание. Несмотря на все их слова, горе вновь коснулось его, не сильно, точно едва занимающееся пламя, он ощутил ответную печаль за каждого из них — такую, какую не могут ни выразить, ни утешить никакие слова. Он искал ее, столь подобную его собственной, и нашел в Мэтоме, усталом и омраченном смертью кого-то из самых близких. Моргон шагнул к нему.

— Кто?

— Дуак, — ответил король. Он тяжело и хрипло вздохнул, стоя, темный, как привидение в белизне снегов. — Он отказался оставаться в Ане… Первый раз в жизни я проиграл спор. Мой земленаследник с глазами, как море…

Моргон опять был нем и думал, как много связей разорвалось для него, какое множество смертей в нем не отозвалось. И внезапно сказал, вспомнив:

— Ты знал, что Высший придет отсюда.

— Он сам назвал себя, — сказал Мэтом. — Мне не требовалось видеть этого во сне. Погреби его здесь, где он предпочел умереть. Да покоится он в мире.

— Не могу, — прошептал Моргон. — Я был его погибелью. Он об этом знал. Он все время знал. Я был его жребием, а он моим. Наши жизни были одной непрерывной, переплетенной игрой в загадки… Он выковал меч, который, как он знал, поразит его, а я принес его сюда, к нему. Если бы я подумал, если бы я знал…

— И что бы ты сделал? Ему не хватало сил завершить древнюю войну; он знал, что с ней покончишь ты, если он отдаст тебе свою мощь. Он выиграл эту игру. Прими все так, как есть.

— Не могу… Пока не могу.

Он положил руку на камни, помолчал, поднял голову, ища в небе нечто такое, чего не мог найти в своей душе, но лик неба был неподвижен и бледен.

— Где Рэдерле?

— Некоторое время она была со мной, — сказала Моргол. Лицо ее было невозмутимо, точно зимнее утро, овевающее мир тишиной. — Она ушла, как мне подумалось, искать тебя, но, возможно, ей тоже требуется время, чтобы излить свое горе.

Моргон встретился с ней глазами. Моргол улыбалась, и улыбка эта коснулась его сердца.

— Моргон, он мертв. Но ты, хотя и ненадолго, дал ему то, что он мог по-настоящему полюбить.

— Ты тоже, — прошептал он.

А затем повернулся и пошел вперед, чтобы найти для себя утешение где-нибудь в своем Обитаемом Мире. Он стал снегом или воздухом, или, возможно, остался собой; он не был уверен ни в чем, знал только, что не оставил следов на снегу, следов, по которым кто-нибудь мог бы его найти.

Он странствовал по земле, принимая множество обличий, восстанавливая разорванные связи, пока не осталось ни дерева, ни насекомого, ни человека в Обитаемом Мире, которого он не ощутил бы, — кроме одной женщины. Ветра, которые прикасались ко всему в своем беспредельном любопытстве, поведали ему о лишившихся крова военачальниках и простых людях в Имрисе, нашедших пристанище при дворе Астрина, о торговцах, борющихся с морем, чтобы доставить зерно из Ана в Херун и пиво с Хеда в разоренную войной землю. Они сообщили ему, когда и как вернулись в Остерланд туры и как анский король вновь подчинил мертвых в землях трех уделов.