– Около полудня я выхожу на ленч, – сказала она.

– Я в это время буду искать работу. Давай встретимся за обедом.

– Рядом с "Ваверли" есть марокканский ресторан. Будем с тобой есть кус-кус. Я ведь тебя знакомила с кус-кусом?

– На Рю-дю-Фуа. А ты знаешь, что мы никогда не ели дважды в одном месте?

– Нет, – сказала она. – Серьезно?

Он кивнул, полагая, что Джулия рассмеется, но она выглядела напуганной и печальной. Фаррелл сказал:

– Да будет тебе, все в порядке. Чего-чего, а ресторанов в Авиценне хватает.

– Разве это порядок? – откликнулась она.

Отзвук боли в ее голосе был для Фаррелла столь же нов, как если б она закаркала или заскулила.

– Бедное пальтецо, – сказала она, и стиснув его ладони в своих, поднесла их к губам, глядя поверх них на Фаррелла насмешливо и изумленно.

– Ты только не выдумывай меня, вот и все, – сказала она. – В семь у Фуада.

Нежно прикусив пальцы Фаррелла, она оставила его – смотреть, как спокойные ноги уносят ее по гравиевой дорожке, а там и за дверь. Мгновенная догадка, что он больше никогда ее не увидит, стеснила его дыхание, совсем как вчера. Все, что ты можешь – это раз за разом смотреть, как кто-то уходит. Вот почему, вопреки собственной воле, вопреки тому, что он сказал Бену в бассейне, он все еще оплакивал – по-дурацки, сам на себя негодуя – такое множество обреченных на гибель ландшафтов, существ, способов существования, ни единого разу им не виданных. Ощущать утрату, знать, что мы теряем. Помнить. Быть может, это, в конце концов, и получается у меня лучше всего. Надеюсь, что нет. Он залез обратно в автобус и поехал в холмы, к Бартон-парку, посмотреть, не найдется ли в "Зоо" какой-либо работы.

Работа нашлась только одна: шесть раз в неделю после полудня водить по зоосаду имеющий обличие аллигатора электрический поезд, рассказывая пассажирам о животных, которых они видят в пути. Фаррелл, питавший надежду, что ему удастся пристроиться поближе к гориллам, тем не менее привередничать не стал – все же работа была на открытом воздухе и в меру бездумная. Он согласился начать в следующий понедельник и получил карту маршрута и текст, который ему надлежало запомнить. В тексте наличествовало пять с половиной подчеркнутых красным шуток.

Он думал переодеться, но добравшись до дому, обнаружил, что подъездную дорожку перегораживает пожилой желтый "понтиак" с ржавой вмятиной на переднем крыле. Припарковав Мадам Шуман-Хейнк кварталом дальше, Фаррелл пошел к дому. Позади "понтиака", там, где он влетел на дорожку, виднелись следы заноса, срезавшего два Беновых скворечника и в клочья изодравшего небольшую купу дикого розмарина. Водитель, все еще сидевший за рулем и бессмысленно тыкавший пальцем в кнопки на панели управления, заслышав шаги Фаррелла, поднял глаза и распахнул дверцу.

– Привет, – сказал он веселым, немного мальчишеским голосом. – Слушай, ты мою жену не видел?

Он был моложе Фаррелла – круглое, крепкое, с глубоким загаром лицо под шлемом для серфинга на жестких белесых волосах. Бачки, густые и колючие, немного темнее волос, но усы и вовсе бесцветные, сразу не заметишь. Фарреллу бросилась в глаза кровоточащая нижняя губа.

– Не думаю, – ответил Фаррелл.

Молодой человек вылез из машины, как только Фаррелл с ней поравнялся. Сбит он был основательно – почти с Фаррелла ростом, но фунтов на двадцать потяжелее. Он сказал:

– Но ты ведь ее увидишь?

Фаррелл удивленно уставился на него. Молодой человек, улыбаясь, придвинулся ближе.

– Я хочу сказать, раз ты сюда заявился, в этот дом, ты же увидишь ее, так? Она ведь здесь работает, так?

– А-а, Сюзи, – не задумываясь, сказал Фаррелл и немедленно об этом пожалел.