Суворин тоже опустился на колени возле нее. И сжал ее лицо в своих ладонях.

    — Умоляю, простите меня, — повторял он. Лицо ее обмякло под его пальцами, глаза наполнились слезами, щеки потемнели, рот напоминал черное пятно. — Все в порядке. Ну пожалуйста.

    Она окаменела. Ему показалось, что сейчас она потеряет сознание, но глаза ее оставались широко открытыми.

    Она не сломлена. Он понял это. Она — дочь своего отца.

    Примерно через полминуты он отпустил ее и сел на корточки, наклонив голову и тяжело дыша. Он слышал, как за его спиной увозят каталку.

    — Вы сумасшедший, — сказал служитель, потрясенный этой сценой. — Псих е... ный, вот вы кто.

    Суворин только устало отмахнулся. Дверь захлопнулась. Он прижал ладони к холодному каменному полу. Он ненавидел дело, которое ему поручили: не потому, что оно такое странное и опасное, а потому, что из-за него Суворин осознал, насколько ненавидит свою страну — всех этих отморозков старых времен, выходящих по воскресеньям на улицу с портретами Маркса и Ленина, всех этих твердолобых фанатиков вроде Мамонтова, которые не примирились, хотя и ничего не добились, и не понимают, что мир стал совершенно иным.

    Тяжелый груз прошлого придавил его, как сброшенный памятник.

    Потребовалось немалое усилие, чтобы, оттолкнувшись от пола ладонями, подняться.

    — Пошли, — сказал он и протянул ей руку.

    — Архангельск. — Что?

    Зинаида смотрела на него, по-прежнему оставаясь на полу. Пугающее спокойствие исходило от нее. Он подошел ближе.

    — Что вы сказали?

    — Архангельск.

    Он придержал полы пальто и аккуратно присел на корточки возле нее. Оба опирались спинами о стену, как люди, чудом уцелевшие в автомобильной катастрофе.

    Она смотрела прямо перед собой и говорила чужим монотонным голосом. Суворин, раскрыв блокнот, быстро писал наискосок страниц, переходя с одной на другую. Он боялся, что она замолчит в любую минуту, так же внезапно, как и заговорила.

    Келсо уехал в Архангельск, сказала она. На машине. На Север, он и этот корреспондент с телевидения.

    Отлично, Зинаида, не спеши. Когда они уехали?

    Вчера днем.

    Точнее?

    В четыре, может быть, в пять. Она не помнит. Какая разница!

    Что за корреспондент?

    О'Брайен. Американец. Работает в телекомпании. Она ему не доверяет.

    Тетрадь?

    Уехала. С ними вместе. Тетрадь принадлежит ей, но она не желает к ней прикасаться. Особенно после того, как узнала, что в ней. На ней проклятие. На всем этом лежит проклятие. Гибли все, кто брал ее в руки.

    Она замолчала, устремив взгляд туда, где несколько минут назад было тело ее отца. И прикрыла глаза.

    Суворин подождал, потом спросил: почему Архангельск?

    Потому что там жила эта девушка.

    Девушка? Суворин перестал писать. Что? Какая еще девушка?

    — Послушайте, — говорил он несколько минут спустя, спрятав блокнот. — У вас все будет в порядке. Я лично об этом позабочусь, понимаете? Российское правительство это гарантирует.

    (О чем он говорит? Российское правительство ни черта не может гарантировать. Российское правительство не в состоянии гарантировать даже того, что президент страны не спустит штаны на официальном приеме и прилюдно не испортит воздух.