Они шли по краю дороги мимо покосившихся деревянных домов, каждый из которых стоял под своим причудливым углом к земле и дороге. Летом земля оттаивает и движется, подумал Келсо, перемещая за собой дома. Образовавшиеся щели приходится забивать свежими досками, поэтому на некоторых стенах видны следы ремонтов, восходящих к царским временам. У него складывалось ощущение, что время здесь застыло от холода. Нетрудно было представить себе Анну Сафонову пятьдесят лет назад. Она шагала той же дорогой, по которой они сейчас шли, с коньками, перекинутыми через плечо.

    Минут через десять за купой берез они отыскали улицу, а точнее — проулок, идущий от главной дороги. Здесь и жила старушка. Во дворе были курятник с курами, свинья и несколько коз. А сзади надо всем этим, как призрак среди падающего снега, возвышался четырнадцатиэтажный жилой дом-башня с выложенными плиткой стенами и горящими окнами на нижних этажах.

    О'Брайен открыл кейс, достал оттуда видеокамеру и начал снимать. Келсо посмотрел на него осуждающе:

    — Может быть, сначала узнаем, дома ли она, и спросим разрешения?

    — Вот вы и спросите. Вперед!

    Келсо взглянул на небо. Снежинки сделались крупнее, они были весомые, но мягкие, как рука младенца. От волнения он почувствовал в горле ком размером с внушительный кулак. Он прошел по двору, ощущая теплый дух, исходивший от коз, и начал подниматься по деревянным ступенькам черного хода. На третьей из пяти ступенек он остановился. Дверь была приоткрыта, и в узком проеме он увидел сгорбленную старушку, опиравшуюся обеими руками о палку. Она пристально смотрела на него.

    — Варвара Сафонова? — спросил он.

    Какое-то мгновение она молчала. Затем сказала:

    — Кто спрашивает ее?

    Он воспринял эти слова как приглашение подняться на две оставшиеся ступеньки. Келсо не был высоким, но когда он поднялся на шаткое крыльцо, то почувствовал себя великаном рядом с нею. У нее явный остеопороз, подумал он. Ее плечи находились на уровне ушей, и, наверное, поэтому от ее позы веяло настороженностью и подозрительностью.

    Он откинул капюшон и второй раз за это утро произнес тщательно подготовленную заранее ложь: они в городе для того, чтобы снять фильм о коммунистах; они ищут людей с интересной биографией; ее имя и адрес им дали в партийном комитете, — а сам в упор смотрел на нее, пытаясь совместить эту согбенную фигуру со строгой матерью, промелькнувшей на страницах дневника девушки.

    «Мама, как всегда, держится строго... Мама проводила меня на вокзал... Я расцеловала ее в обе щеки...»

    Она открыла дверь чуть пошире, чтобы разглядеть его получше, и он тоже получил такую возможность. Кроме шали на ней была старая мужская одежда, скорее всего — покойного мужа, в том числе, наверное, мужские толстые носки и сапоги. У нее было все еще приятное лицо. Когда-то она, возможно, выглядела потрясающе: об этом свидетельствовал ее острый подбородок, выпирающие скулы и кристальный взгляд единственного здорового голубовато-зеленого глаза. Другой был замутнен катарактой. Нетрудно было увидеть в ней молодую коммунистку 30-х годов, строителя новой цивилизации, героиню социализма, согревавшую душу Уэллса или Шоу. Келсо готов был биться об заклад, что она боготворила Сталина.

    «Мама, дом такой скромный! Всего два этажа. Твое доброе большевистское сердце порадовалось бы такой простоте!..»

    — ... поэтому, если возможно, — закончил он, — мы бы хотели, чтобы вы уделили нам немного времени, и были бы вам чрезвычайно за это признательны.

    Келсо неловко перекладывал пакет из одной руки в другую.