С полминуты он прислушивался к рокоту подвесного мотора, затем этот звук исчез, и он остался один в оглушающей тишине.

     31

    Фигурой, попытавшейся подняться в лодке во весь рост, был О'Брайен.

    — Моя аппаратура! — закричал он. — Мои кассеты!

    Келсо силой усадил его на место.

    — Забудьте свою проклятую аппаратуру и свои кассеты!

    На мгновение лодка опасно накренилась, и русский обругал их обоих. О'Брайен со стоном уселся, обхватив голову руками.

    Келсо не мог никого разглядеть на удаляющемся берегу. Он видел только небо в красных отсветах над верхушками темнеющих елей. В лесу что-то сильно горело, но вскоре поворот реки скрыл зарево, и единственным, что он чувствовал, была скорость — грохот подвесного мотора и стремительное течение, несущее их среди лесов.

    Мысли прояснились, как никогда прежде, все остальное в жизни потеряло смысл, все сфокусировалось на одном: выжить. Келсо казалось, что самое важное — оставить как можно дальше позади это проклятое место. Он не знал, сколько еще человек там, в лесу, но, по его понятиям, эти люди могли предпринять поиски не раньше завтрашнего утра. Худший вариант сводился к тому, что светловолосый разведчик уже радировал в Архангельск с просьбой о помощи.

    В лодке не было ни питья, ни еды, только пара весел, опорный крюк, чемодан русского и маленькая канистра, быть может, худая, потому что она нещадно воняла дешевым топливом. В темноте Келсо пришлось поднести часы к глазам. Было около половины седьмого. Он наклонился к О'Брайену.

    — Когда отходит московский поезд?

    Тот медленно поднял голову и пробормотал голосом, в котором все еще слышалось отчаяние:

    — В двадцать часов десять минут.

    Келсо повернулся и крикнул, стараясь перекрыть ветер и рокот мотора:

    — Товарищ, вы доставите нас в Архангельск? — Русский ничего не ответил. — Можем мы попасть в центр города в течение часа?

    Русский, похоже, его не слышал. Рука его покоилась на руле, он смотрел прямо перед собой. Он поднял воротник, натянул на лоб фуражку, выражения его лица нельзя было разглядеть. Келсо попробовал докричаться, но вскоре бросил это занятие. Это был новый тип ужаса — понимать, что их жизни в его руках, что он теперь их союзник и все их будущее зависит от его прихоти.

    Они двигались примерно на северо-запад, и холод обрушивался на них со всех сторон — свирепый ветер в спину, сырой ветер в лицо, ледяная вода за бортом. О'Брайен сидел молчаливый, безутешный. На носу лодки был фонарь, и Келсо сосредоточился на нем — на вибрирующей желтой полоске у поверхности воды, черной и вязкой, начинающей превращаться в лед.

    Через полчаса снова повалил снег, крупные, светящиеся в темноте снежинки напоминали пепел. Время от времени что-то ударяло в днище. Келсо заметил куски льда, влекомые течением. Зима начинала вцепляться в них, не желая отпускать, и Келсо подумал: почему молчит русский? Уж не из страха ли? Убийцы бывают напуганы, как все прочие люди, а может быть, и сильнее других. Сталин половину жизни прожил в страхе — он боялся самолетов, боялся выезжать на фронт, боялся, что его отравят, и не прикасался к еде, пока ее не попробуют другие, менял охрану, маршруты, кровати. Если вы убили стольких людей, вам известно, как легко наступает смерть. А к ним сейчас она могла прийти с большой легкостью.