Изменить размер шрифта - +
"Так вы же нас в 53-м не забудете, надеюсь?" - говорил З-в, подмигивая нам.
     Все смеялись над ним...
     Виктор Алексеевич, белобровый, простоватый, с намозоленными руками, получив вареную картошку от своей злополучной матери Палагеи, угощал

нас, не деля на твое и мое: "Кушайте, кушайте, товарищи..."
     Он застенчиво улыбался. Он отлично понимал, как это несвоевременно и смешно - быть императором всероссийским. Но что делать, если выбор

Господа остановился на нем?!
     Вскоре его забрали из нашей камеры.<Когда меня знакомили с Хрущевым в 1962-м году, у меня язык чесался сказать: "Никита Сергеевич! А у нас

ведь с вами общий знакомый есть". Но я сказал ему другую, более нужную фразу, от бывших арестантов.>

***

     Под первое мая сняли с окна светомаскировку. Война зримо кончалась.
     Было как никогда тихо в тот вечер на Лубянке, еще чуть ли не был второй день Пасхи, праздники перекрещивались. Следователи все гуляли в

Москве, на следствие никого не водили. В тишине слышно было, как кто-то против чего-то стал протестовать. Его отвели из камеры в бокс (мы слухом

чувствовали расположение всех дверей) и при открытой двери бокса долго били там. В нависшей тишине отчетливо слышен был каждый удар в мягкое и в

захлебывающийся рот.
     Второго мая Москва лупила тридцать залпов, это значило - европейская столица. Их две осталось невзятых - Прага и Берлин, гадать приходилось

из двух.
     Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1-е мая и 7-е ноября.
     По этому мы только и догадались о конце войны.
     Вечером отхлопали еще один салют в тридцать залпов. Невзятых столиц больше не оставалось. И в тот же вечер ударили еще салют - кажется, в

сорок залпов - это уж был конец концов.
     Поверх намордника нашего окна, и других камер Лубянки, и всех окон московских тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники и бывшие фронтовики, на

расписанное фейерверками, перерезанное лучами московское небо.
     Борис Гаммеров - молоденький противотанкист, уже демобилизованный по инвалидности (неизлечимое ранение легкого), уже посаженный со

студенческой компанией, сидел этот вечер в многолюдной бутырской камере, где половина была пленников и фронтовиков. Последний этот салют он

описал в скупом восьмистишьи, в самых обыденных строках: как уже легли на нарах, накрывших шинелями; как проснулись от шума; приподняли головы,

сощурились на намордник: а, салют; легли

     "И снова укрылись шинелями".

     Теми самыми шинелями - в глине траншей, в пепле костров, в рвани от немецких осколков.
     Не для нас была та Победа. Не для нас - та весна.

Глава 6

Та весна

     В июне 1945 года каждое утро и каждый вечер в окна Бутырской тюрьмы доносились медные звуки оркестров откуда-то изнедалека - с Лесной улицы

или с Новослободской. Это были все марши, их начинали заново и заново.
     А мы стояли у распахнутых, но непротягиваемых окон тюрьмы за мутно-зелеными намордниками из стекло-арматуры и слушали. Маршировали то

воинские части? или трудящиеся с удовольствием отдавали шагистике нерабочее время? - мы не знали, но слух уже пробрался и к нам, что к большому

параду Победы, назначенному на 22 июня - четвертую годовщину начала войны.
Быстрый переход