— Ведь вы говорили, что они у вас?

 — Сразу после исчезновения Люпена я решил воспользоваться тем, что он заставил меня искупаться, и велел грести к месту, которое вечером выбрал Брессон, а там как раз и обнаружил завернутые в тряпки и клеенку украденные у вас вещи. Вот они, на этом столе.

 Не говоря ни слова, барон разрезал веревки и, рванув мокрые тряпки, вытащил из свертка лампу. Отвинтив гайку под подставкой, он, поворачивая обеими руками половинки сосуда, раскрыл его и вынул оттуда золотую химеру, украшенную рубинами и изумрудами.

 Она была цела.

 

 

Во всей этой с виду обычной беседе, заключавшейся в простом изложении фактов, было нечто трагичное, ужасное. В каждом слове Шолмса сквозило категорическое, прямое и неопровержимое обвинение в адрес мадемуазель. А сама Алиса Демен хранила гордое молчание.

 Все долгое время, пока нанизывались на невидимую нить жестокие улики, ни один мускул не дрогнул на ее лице. В безмятежном ясном взгляде не промелькнуло и тени тревоги, страха. О чем она думала? И главное, что собиралась сказать в ту торжественную минуту, когда придется отвечать, защищаться? Как разорвать железное кольцо, в которое так ловко зажал ее Херлок Шолмс?

 Час пробил, но девушка оставалась безмолвной.

 — Скажите! Ну скажите же хоть что-нибудь! — воскликнул господин д'Имблеваль.

 Но она молчала.

 Он стал настаивать:

 — Хоть слово в свое оправдание… Лишь возмутитесь — я поверю вам…

 Но она не сказала ни слова.

 Барон пробежался по комнате, вернулся обратно, снова забегал и, оборотясь к Шолмсу, всплеснул руками:

 — Нет и нет, месье! Не могу поверить, что это правда! Такое преступление невозможно! Оно идет вразрез со всем, что я знаю, что вижу вот уже целый год.

 Он положил руку англичанину на плечо.

 — А вы-то сами, месье, вы абсолютно, окончательно уверены в том, что не ошибаетесь?

 Шолмс смутился, словно его застали врасплох, тогда как у него еще не сложилось определенного мнения. Однако с улыбкой ответил:

 — Только та особа, которую я обвиняю, могла, в силу положения, занимаемого ею в вашем доме, знать, какая драгоценность спрятана в еврейской лампе.

 — Не хочу, не хочу верить, — шептал барон.

 — Спросите у нее самой.

 Действительно, это было последним средством, и, хотя он слепо доверял девушке, теперь уже нельзя было не смириться с очевидностью.

 Подойдя к ней, барон заглянул Алисе в глаза:

 — Это сделали вы, мадемуазель? Вы взяли драгоценность? Вы переписывались с Арсеном Люпеном и инсценировали кражу?

 — Да, я, — ответила она, не опуская головы. На лице девушки не отразилось ни смущения, ни стыда.

 — Не может быть, — прошептал господин д'Имблеваль. — Я никогда бы не мог подумать… Вы — последняя, кого можно было бы заподозрить… Как же вам это удалось, несчастная?

 — Я сделала все так, как рассказал господин Шолмс, — ответила она. — В ночь с субботы на воскресенье спустилась в будуар, взяла лампу, а утром… отнесла ее тому человеку.

 — Нет, что вы, — возразил барон. — Это никак невозможно.

 — Невозможно? Почему?

 — Потому, что утром, когда я вышел, дверь будуара была заперта на крючок.

 Она покраснела, растерявшись, и взглянула на Шолмса, будто спрашивая у него совета.

 А тот был поражен не столько замечанием барона, сколько смущением Алисы Демен.