Там меня ждал довольно холодный прием.

В один день я ухитрился опоздать дважды: те, кому Бог скупо отмерил время, не любят, когда их заставляют его терять.

Зная о моих терзаниях, мои прихожане несомненно бы простили меня, если бы могли их понять.

Обряд крещения завершился.

Озабоченность меня не оставляла — это верно, но она незаметно перенеслась на другой объект.

Эта радостная мать, этот сияющий отец, эти двое свидетелей предоставили мне возможность ввести в мир еще одного христианина и тем самым направили мои мысли на образы более приятные и сюжеты более веселые.

Я говорил себе, что, вероятно, наступит час, когда мы с Дженни пойдем с нашим ребенком на руках к доброму г-ну Смиту и попросим его сделать для внука то, что я только что сделал для маленького Питера.

Этот ребенок, которого мы безусловно произведем на свет, будь то мальчик или девочка, в любом случае станет желанным и горячо любимым.

Благодаря этим мыслям я прочитал нужные молитвы столь прочувствованно, что все присутствующие были растроганы.

В тот миг, когда я осенил крестным знамением лоб младенца, препоручая его Господу, и поднял взгляд к Небу, я почувствовал, как две слезинки повисли у меня на ресницах.

— О Господи, Господи! — шептал я. — Когда же наступит и мой черед благодарить тебя за твою новую милость, о которой я прошу тебя от всего сердца, — даровать мне ребенка, который вместе со мной и после меня будет благословлять твое святое имя?..

И, словно поняв мою мысль, присутствующие провозгласили: «Аминь!»

Церемония завершилась.

Наконец-то я был свободен!

Я вернулся домой как раз в ту минуту, когда прозвонило четыре часа пополудни.

Там меня встретила Дженни; на лице ее лежало то же облачко грусти, какое я заметил двумя часами ранее.

К счастью, как и прежде, эта грусть при моем появлении исчезла.

Тем не менее я был настолько встревожен, что стал расспрашивать жену о причине ее печали; но при первых же моих словах она улыбнулась мне, обвила мою шею своими руками, заявила что я фантазер и что она не знает, о какой это грусти я говорю.

И все же убежденность в том, что какие-то странные перемены произошли в уме или сердце Дженни, обратила мою мысль к Стиффам и их визиту, и, таким образом, когда я вошел в мой кабинет с намерением приняться за эпиталаму, я думал гораздо больше об этих злополучных особах, нежели о важной работе, которую мне предстояло завершить.

Сам вид моего жилья направлял мои мысли к этой теме тем более настойчиво, что рядом с собой я видел кресло, в котором расселась г-жа Стифф; справа от меня находилась дверь в сад, через которую вышли Дженни и г-н Стифф, а слева — дверь в столовую, через которую вышел я сам, разъяренный тем обстоятельством, что оставил их двоих вместе; ярость мою питала эта непонятная печаль, в которой я застал мою жену.

Правда, стоило мне приподнять голову, как моим глазам представал очаровательный рисунок, где был изображен благословенный белый домик и у его окна моя любимая

Дженни, но этот рисунок, вызвавший похвалу в ее адрес, не стал ли вместе с тем причиной неприятного замечания?

Таким образом, все вокруг меня и во мне самом говорило о ненависти, даже то, что говорило о любви.

Поскольку мне, в конечном счете, присуща твердая сила воли — она Вам известна, дорогой мой Петрус, — я решил отбросить все мои тревоги и всерьез приняться за эпиталаму.

Было около шести вечера; через час Дженни позовет меня ужинать, а после обильной еды, как я всегда замечал, работа движется трудно и медленно.

Я сказал себе, что в поисках вдохновения вовсе не обязательно возводить взор к Небу и возлагать на лоб ладонь левой руки, в то время как правая пытается поймать ускользающий ритм; я взял в руки перо и на прекрасном чистом листе бумаги снова вывел: «К Дженни!», вступая тем самым в настоящую битву с музой.