Фидель, скромно ожидавший нас у внешней двери замка, понимая, что ему не дозволено войти в столь богатое жилище, теперь принялся нетерпеливо скрестись лапами в дверь пасторского дома, и ее поспешила открыть наша маленькая служанка, дочь школьного учителя.

То было предзнаменование счастья: он вбежал первым, повизгивая от радости.

Мы последовали за ним.

Я провел Дженни в столовую, затем в комнату г-жи Снарт, освященную материнским страданием, затем в нашу супружескую спальню.

То было серьезное испытание.

— Дорогой ангел моего сердца! — воскликнул я. — Я не скажу тебе так, как сказал господин Стифф своей жене: «Госпожа Бемрод, вот ваша комната!», я скажу: «Возлюбленная моя, вот наша комната!» По милости Господней, надеюсь, мы проживем здесь вместе до конца наших дней!

И, чтобы полностью вытеснить из памяти моей Дженни софу управляющего, я сел первым на наше тростниковое канапе и привлек ее на колени.

О! Признаюсь вам, дорогой мой Петрус, от моего имени и от имени Дженни, что в это мгновение голые стены хижины или позолоченные стены дворца были бы нам одинаково безразличны…

Что значит счастье королей для того, кто вкушает блаженство ангелов?!

Я начал с того, что показал Дженни то самое окно, у которого я провел столько часов, и печальных, и радостных; затем я вручил ей подзорную трубу моего деда-боцмана, с тем чтобы она сама удостоверилась в правдивости моего рассказа.

Она поднесла подзорную трубу к глазу, внимательно всмотрелась и, с заметным волнением передав ее мне, сказала:

— Посмотри!

И она замерла на месте, положив руку на мое плечо.

Я в свою очередь поднес к глазу подзорную трубу и в полутьме комнатки разглядел г-жу Смит, стоявшую на коленях перед кроватью дочери.

— Бедная матушка! — проговорила Дженни. — Мы забыли о ней, а она молится за нас!

И Дженни печально повторила тему моей проповеди:

«И Господь сказал Рахили: „Ты оставишь отца твоего и мать твою и последуешь за мужем твоим“«.

Две крупные слезы блеснули на ресницах Дженни и скатились по щекам; но, поскольку то были слезы счастья, я промолчал.

И правда, точно так же как за облачком еще сияет солнце, за этими двумя слезинками продолжала сиять улыбка моей жены.

Я дал время мягкому лучу радости обрести всю его силу, привлек жену к себе и сказал:

— О, как бы я хотел, чтобы ты умела рисовать, милая Дженни! Тогда у нас сохранилась бы зарисовка, я даже сказал бы — картина этого домика, созданная тобой!.. Ведь я слышал от твоей матушки, что когда-то ты рисовала, не так ли?

Дженни улыбнулась:

— Да, когда-то… немножко… Но теперь я думаю лишь о том, чтобы быть хорошей хозяйкой, и обо всем другом забыла. Однако, мой любимый Уильям, я снова возьмусь за карандаш, чтобы доставить тебе удовольствие.

И пользуясь случаем, она поблагодарила меня за мои гирлянды роз, моих голубков и мой алтарь Гименея.

— Если хочешь, добрая моя Дженни, в минуты досуга, если счастье нам его предоставит, ты вновь займешься рисованием, и тут я дам тебе некоторые советы. Наша святая евангелическая религия не настолько сурова, чтобы приговаривать хорошую хозяйку только к приготовлению пищи и шитью.

— Я буду делать все, что ты пожелаешь, — сказала Дженни с улыбкой.

В ее улыбке, всегда очаровательной, я уловил поразивший меня легкий оттенок не то что бы веселости, не то что бы нежности: в ее улыбке сквозило что-то доброе, мягкое, душевное, что-то среднее между тем и другим.

Я взглянул на жену не без изумления, настолько трудно было определить, что выражает ее улыбка.

— Что такое? — спросила она.