— Что такое? — спросила она.

— Ничего, — ответил я. — Пойдем, Дженни, я хочу тебе показать наши остальные владения.

Мы спустились по лестнице, прижавшись друг к другу в ее тесном пространстве, но когда два любящих существа вместе — им все в радость.

— Мы много раз будем вместе спускаться и подниматься по этой лестнице, дорогая Дженни, — сказал я, остановившись на последней ступеньке и улыбнувшись в ответ на ее улыбку.

Она промолчала, но оперлась на мое плечо, и так мы вышли во двор.

Фидель прыгал вокруг нас, но вдруг он заметил конуру.

Тут он тряхнул головой, чихнул и с жалким видом поплелся за нашими спинами, что свидетельствовало о том, как мало эта конура порадовала его.

Бедняга Фидель! Он надеялся на свободу без цепей и ошейника, и я ему вполголоса это пообещал.

— Посмотри, — обратился я к Дженни, — здесь хватит места для твоих голубей, кур и уток; я говорю для твоих, а не каких-нибудь других, ведь они знают свою ласковую хозяйку и вдали от нее должны чувствовать себя очень несчастными. Я же люблю то, что любишь ты, и хотел бы уже увидеть, как они здесь поселятся.

— Ты замечательный человек, дорогой мой Уильям, — откликнулась Дженни. — Через два-три дня мы заберем их.

— И тогда же ты скажешь своей матушке, не правда ли, что Господь, внявший ныне ее мольбе, будет, вероятно, столь же милостив к нам и в дальнейшем.

— Я скажу ей, что я очень счастлива!

Зайдя в сад, мы прошлись вокруг дома; я показал Дженни три плакучие ивы и пруд, в воде которого мокли их зеленые кроны.

Что касается соловья, то он молчал, но мы заметили его в сплетении веток боярышника, где его самка высиживала три маленьких сереньких яйца с красными крапинками.

Однако они не знали меня так, как славка знала Дженни, и потому, увидев нас, самец и самка встревоженно взлетели и уселись на миндальное дерево.

Мы поспешно удалились: яйца могли быстро остыть и супружеская пара осталась бы без потомства.

Тем не менее, удаляясь, мы не теряли соловьев из виду и вскоре заметили, что они вновь подлетели к своему боярышнику и скрылись в его листве.

Зрелище плакучих ив напомнило Дженни печальную историю, рассказанную мною, и она, еще нежнее опираясь на мою руку, произнесла:

— Друг мой, не могли бы мы вместе нанести визит?

— Кому, Дженни? — спросил я.

— Доброй женщине, которую ты полюбил, узнав ее поближе, и которую я тоже люблю, хотя с ней и не знакома.

— Ты говоришь о той, которую я называл матушкой, не так ли?

— Да.

— Идем, моя Дженни, ты никого не забываешь… Идем! И мы направились к кладбищу.

Нам предстояло пройти через всю деревню: здесь, против обыкновения, кладбище не примыкало к церкви.

Я гордо шел по деревенским улицам рука об руку с Дженни; все мужчины были заняты на полевых работах — дома остались только женщины и дети.

По мере того как мы шли все дальше, дети, игравшие на улицах, которые лежали на нашем пути, бежали к своим домам, выкрикивая:

— Это господин пастор Бемрод и его жена!

И матери бежали к открытым дверям, держа на руках младенцев и дружески здороваясь со мной и Дженни.

В ответ я приветственно махал им рукой, а Дженни улыбалась.

Мы подошли к воротам кладбища; как пастор, я обладал печальной привилегией распоряжаться ключом от этого сада мертвых, однако, озабоченный другими делами, забыл взять его с собой.

Пришлось послать за ним в пасторский дом одного мальчишку.

В ожидании ключа мы с Дженни стояли, опершись на ограду.

Через минуту на нежное лицо моей жены набежала тень грусти, а глаза ее увлажнились.