— Да, — сказал я, — но кто же художник? Кто художник?..

— О, художника найти совсем нетрудно, — улыбнулась мне жена, — ведь именно ему вам было угодно высказать ваше желание.

— Как! — вскричал я. — Художник… автор этой прелестной гуаши… это ты?

Дженни, не переставая улыбаться, сделала мне еще один точно такой же реверанс.

— Так у тебя просто восхитительный талант, а ты мне никогда о нем не упоминала ни словом…

— Забывчивый! Я же говорила тебе об этом как раз в день нашего вселения в этот дом…

— Да, говорила, но так, словно речь идет о воспитаннице пансиона, рисующей модель из гипса, а не о художнике, который задумывает композицию и мастерски исполняет ее.

Тут я вспомнил о собственном предложении руководить ее занятиями живописью.

— Эх, а я!.. — вырвалось у меня. — О моя Дженни, теперь я понимаю улыбку, с какой ты встретила мое предложение.

— Уильям!..

— А эти фрески, которые я расписывал с такой гордостью в комнате моей супруги… Сейчас я возьму кисть и Щетку и все это сотру!

Я бросился к двери, но Дженни остановила меня:

— Нет, друг мой, нет, ничего ты не сотрешь… Эти фрески — памятник твоей привязанности ко мне, и, выходя отсюда, я стала на колени перед распятием, благодаря Господа за то, что меня так любят, и поцеловала пару белых голубков — символ нашей любви.

У меня вырвался вздох — одновременно и грустный, и радостный.

Грусть его была обращена к моей гордыне, дорогой мой Петрус; я начинаю верить, что гордыня — это демон, которому его повелитель Сатана велел меня погубить.

Я воображал, что знаю все, и вот оказалось, что не я, а Дженни знает о существовании поэта по имени Томас Грей, написавшего чудную элегию.

Я воображал, что владею кистью, и вот молоденькая сельская жительница, скромная и сдержанная, очень просто, очень естественно дает мне урок живописи и смирения.

О гордыня, гордыня! Когда же я от тебя избавлюсь?..

К счастью, у меня не было времени погружаться слишком глубоко в эти размышления, которые могли бы только нарушить мое душевное спокойствие.

В дверь постучали.

Дженни бросилась открывать ее, и не успел я сделать и трех шагов, как вошли ее отец и мать.

Добрый пастор Смит и его супруга пришли поздравить меня с днем рождения.

То был визит, который Дженни ожидала; провизия, запасенная накануне, предназначалась для этого дня, который нам предстояло провести в семейном кругу.

О дорогой мой Петрус! В этот день были минуты, когда мне вспомнилась красноречивая история, рассказанная Геродотом о тиране Поликрате, который, испугавшись собственного счастья, бросил свой перстень в море.

А что я мог бросить в море, чтобы заклясть грозящее мне несчастье и умолить судьбу простить мне мое сегодняшнее счастье?..

Рыба доставила Поликрату его же брошенный в море перстень, и несколько месяцев спустя, для того чтобы его несчастье стало равно его счастью, Поликрата путем предательства схватил Оройт, сатрап Камбиса, и велел распять пленника на кресте.

Боже мой, у всякого человека есть свой Оройт и свой крест!

Есть и у меня. А кто же станет моим Оройтом и на каком мучительном кресте задумано меня распять, чтобы искупить мое счастье?

Через три месяца после моего дня рождения наступал день рождения моей Дженни: ей предстояло войти в ее двадцатый год, и все эти три месяца я искал ей подарок к этой годовщине; мое воображение, обычно плодотворное, на этот раз сплоховало.

К тому же бедная моя Дженни считала себя такой счастливой, что не выражала никаких пожеланий относительно подарка.

И я, таким образом, терялся в догадках, что могло бы быть ей приятно.