Сам я еще крепок и полон сил. Тяжесть «сенеба» и мешка спину мою не согнула, разум ясен, и иду я так, чтобы вечерней порой солнце светило в левую щеку. Иду прямиком на север, к оазису Мешвеш, и размышляю о том, куда пошлют нас сенаторы и цезарь римлян. Вряд ли в прохладные леса аллеманов или бриттов! Не так уж много в Риме людей, способных сражаться в пустыне, имея при себе сухарь и три глотка воды, а за плечами – полный боекомплект. Похоже, отправимся не к аллеманам, а на Сицилию или в Иберию, где злое солнце висит над жаркими плоскогорьями…

    Римляне наглы и прагматичны. Это их врожденная черта, такая же, как хитрость у финикиян, склонность к разбою у ливийцев, высокомерие и кровожадность у ассиров. Мы, роме, на них не похожи, мы отличаемся терпением и редким даром переносить несчастья – даже такие, как Джосер Шестнадцатый и нынешний владыка за двадцать первым номером. Сказано о нас: царь – божество, жрецы – его глаза и уши, сановники – плеть, народ – тело, а повиновение – глина, скрепляющая четыре камня державы. Так было, так есть, но будет ли?.. Мир меняется, и не в последнюю очередь – под напором римлян.

    Их прагматичность меня пугает. Вдруг им захочется подчинить все океаны и земли, стереть имена и языки других племен и сделать их всех римлянами? Пока что мы с ними не воевали, но я не удивлюсь, если такое когда-нибудь случится. Может быть, они явятся к нам не с моря и не через Синай, как ассиры, а, сокрушив Карфаген, придут из Западной пустыни, захватят подкупом или силой долину Реки, снесут наши храмы, изменят обычаи, а пирамиды растащат на сувениры. И будет прирастать Сахарой не наше могущество, а римское…

    Об этом я размышлял, шагая по пескам, пока солнце не склонилось к закату и не возникли впереди очертания оазиса.

    * * *

    Мешвеш больше Нефера, но беднее. Лоза и тамариск здесь не растут, природных источников не имеется, и воду достают из колодцев. Но, вероятно, подпочвенный водоносный слой лежит близко к поверхности и питает травы, кустарник и финиковые пальмы – пусть скособоченные, невысокие, но исправно приносящие плоды. Формой Мешвеш похож на подкову; вдоль нее расположены колодцы, растут деревья, стоят дома, а большое пространство в середине – общинный луг, и здесь, среди метелок травы и зарослей кустарника, бродят козы. Козы – спасение от нищеты: из молока делают сыр, из шерсти – грубую ткань, старых животных забивают, спят на их шкурах ночью и сидят днем. Кроме коз есть в Мешвеше ослы, но немного, лишь у самых состоятельных людей. Таковых, помнится мне, было четверо: староста, лавочник, кабатчик и сборщик податей.

    Народ тут обитает угрюмый. Поскитавшись по дальним гарнизонам, что расположены у деревень и малых городков, я заметил, что местные нравы очень зависят от плодородия земель и изобилия скота. Там, где в каше мясо, а на лепешке мед, люди приветливы и веселы, а где едят мясное лишь в праздник Опет, [43] улыбок не увидишь. Мешвеш относился к последнему случаю. Жили здесь несколько семейств роме и сотен пять ливийцев племени мешвеш, которое среди сынов пустыни считалось самым распоследним. Когда-то Аменхотеп II учинил мешвеш такое кровопускание, что они уже не оправились и были расселены вдоль западных границ Та-Кем. С течением лет стали они оседлыми, забыли разбойничьи повадки и смешались частью с роме, частью с пленными гиксосами и даже с кушитами. Другие ливийцы их презирают и с ними не роднятся.

    Мрачные люди эти мешвеш, и я к ним симпатий не испытывал, а кое-кому вышиб пару зубов, чтобы к Бенре-мут не лезли. Но сейчас я был готов обняться с каждым и назвать его братом и другом – оазис уцелел, ассиров и в помине нет, и пахнет от Мешвеша не гарью и кровью, а козьим дерьмом. Сладостный запах, хвала Амону!

    Око Ра уже висело низко над землей, когда мы подошли к общинному лугу.