|
Все, кто чувствовал в себе единение с Москвой, назывались с тех пор московскими. Но были ещё и великоновгородские, нижегородские, рязанские, ярославские и прочие по мелочи. Слава богу, что не было ни калужских, ни орловских, ни курских, не потому что районные города лежали в радиоактивной пыли, а потому что они не утратили чувства единения, из‑за бедности, из‑за унижения, из‑за боли. Даже мурманские заявили, что они с Москвой. Астрахань — одномоментно ставшая центром политической жизни, потому что на неё не упала ни одна бомба, объявила себя столицей Хазарского царства и, судя по всему, жила себе на отшибе припеваючи: налоги не платила и ела свою рыбку да чёрную икру. Даже еретические Харьков и Донбасс в новый атомный век объявили о своём тяготении к Москве. А вот что там стало с Дальним Востоком и с Сибирью, никому не известно. Приходили самые противоречивые вести: то ли бьются ещё наши с китайцами, то ли захватили те исконные русские земли. Сибирь же лежала неизведанной территорией, и её надо было осваивать заново. Что там и как там, никто толком ничего не знал.
— Да ну вот же… — Гаврилов сделал вид, что ему всё равно, что там думает и что скажет старший лейтенант, и протянул ему офицерский планшет. — Что ж ты молчал? — упрекнул его Берзалов. — Так вы же не спрашивали, — обиженно сказал Гаврилов и отвернулся, как показалось Берзалову, с презрением. В голове у Берзалова появился тот самый противный звон — предвестник вспышки ярости. Он уже хотел было одернуть прапорщика, может быть, даже наорать на него, но в последний момент, сам не зная почему, сдержался — не к месту было и не ко времени. Он мельком взглянул на карту и в сердцах воскликнул: — Карта как карта! У меня точно такая же! — Такая, да не такая, — с упреком ответил прапорщик Гаврилов. — Ну и что в ней особенного? — с трудом сдерживаясь, спросил Берзалов. — Что?! Звон в голове стал таким нестерпимым, что хотелось треснуть себя по темечку. Когда тебя в течение десяти лет бьют по голове, ещё и не такое случается. — Ну во — первых, карт несколько, одна аж до Азовского моря. — Согласен, — упёрся Берзалов. — И что? — А то, что, зачем им такие карты, раз они топали за жратвой? — Ерунда! — безапелляционно заявил Берзалов. — Подумаешь, карты! Он чувствовал, что не прав, что карты не могли просто так попасть в планшет к Фомину, что его, Берзалова, понесло, но ничего с собой уже поделать не мог. В действительности, карта их района была несколько иной. В отличие от его карты, на ней были показаны более подробно зоны радиоактивного заражения. На других картах к тому же в окрестностях Железногорска, Белгорода и Харькова были показаны танки или, возможно, другая тяжёлая техника. Но Берзалов уступать не хотел. — А вы у него спросите, — усталым голосом предложил Гаврилов. — Спросите… Действительно, подумал Берзалов, чего я напал на Федора Дмитриевича, и поостыл. — Говори, куда прётесь?! Говори быстро! — дёрнул Берзалов пленного за рукав. Пленный ещё больше испугался. Тонкая шея в воротнике беззащитно дёрнулась. — Так — х-хх… — потерял он голос, глаза у него стали белыми — белыми и дыхание сделалось прерывистым. — Говори, паскуда! — заорал Берзалов, давая выплеск бешенству. Пленный выронил недоеденный хлеб в грязь: — Не знаю!.. Ей богу! Фомин всё… — Так, встал! Вашу — у-у… Машу — у-у! — Берзалов передёрнул затвор. — Сейчас я тебя расстреляю к едрёне — фене, как шпиона и врага России. |
