Да, видать, неизбывна тяга к накоплению, запрограммированная в человеке... Как тут не поверить, что из всех идеологий сильнейшей является та, которая поощряет стремление набрать, накопить и спрятать? На зиму, на старость, на черный день, на молочишко детишкам. Пусть дед тихо почил от старости, так и не вкусив от спрятанных благ. Пусть папаша Полянкин тоже ими не попользовался. Скончался от черепно‑мозговой травмы в перевернувшейся по пьяному делу машине еще до расцвета кооперативов и приватизации. Пусть и нынешний хозяин подземного гнезда Полянкиных не отличался мотовством, резонно полагая, что стоит хоть кому‑то узнать о его сокровищах, как жить ему останется всего ничего. Но зато, возможно, когда‑нибудь некий потомок Мишани войдет в историю как новый Третьяков. Он явит миру экспонаты немыслимой древности и ценности.

Сам же для себя Мишаня, с детства привыкший к сухому тихому уюту кирпичных сводов, вовсю пользовался ассортиментом, упиваясь таинственностью сокровищ. Избавленный от необходимости заботиться о пропитании (подозреваю, дед с папашей припасли на его долю и некие менее габаритные вещицы), Полянкин‑младший ударился в изобретательство. В силу необходимости складировать прибывавшие из Германии эшелоны с контрибуцией полностью дедуля Полянкин вынужден был скоммуниздить и оборудование нескольких химических и физических лабораторий. А также их архивы. На тот момент они являли собой завтрашний день науки: ведь немцы, пока воевали, много чего наизобретали впереди планеты всей. Внучку было с чем разбираться. Тут тебе и взрывчатки всякие, и психотропные препараты, и яды в неописуемом разнообразии.

Имеющиеся в подземелье ресурсы позволяли многое, но Мишаня, расконсервировав лишь часть оборудования, сконцентрировался на взрывчатке, сыворотках правды, оружии, ловушках‑капканах, замках‑ключах и прочих хитростях для всякого рода нападения и, напротив, охраны. Меня особенно порадовало, что, как и я, он с отвращением относится к любым убийствам и основное внимание уделяет причиндалам, позволяющим нейтрализовать противника, не лишая его жизни.

Потом мне несколько раз довелось попользоваться его изделиями и снадобьями, и, должен сказать, все было на весьма высоком уровне. Денег за них Полянкин брал мало, честно предупреждая, если штучка еще не была обкатана. Потом требовал подробного отчета о том, что да как сработало.

Предполагалось, что сам факт изготовления этих уникомов, которые великолепно работают, греет его больше, чем деньги. Я в этом сомневался.

Предполагал, что являюсь для него чем‑то вроде подопытного, входящего в систему отработки новшеств.

Официально Мишаня числился то ли завлабом, то ли заведующим отделом в каком‑то номерном химическом институте. Благодаря своей одаренности и, наверное, немецким наработкам он стал большим авторитетом в науке. Но потом, когда госзаказы резко сошли на нет, плюнул на этот свой авторитет и прочно ушел в надомники. Его приглашали поработать за границу, сулили немало. Но куда ж он от своих сокровищ? Никуда.

Постепенно, как единственный посвященный в тайну, я стал для Полянкина основным собеседником. Сам‑то я практически не пил, хотя рад был перепробовать все имеющиеся в наличии исключительной выдержки коньяки и вина. Зато сам Михаил Федорович, пользуясь возможностью больше не скрытничать при собутыльнике, отводил душу. Ни с кем больше, боясь сболтнуть лишнее, он выпить от души не смел. А пить в одиночку по пресловутой российской традиции стеснялся. Немало обсудил он со мной проблем, сидя за столиком невесть какого по счету Людовика, попивая из бокалов с вензелями самих Медичи. Широколицый, кряжистый, с мощной грудью, обтянутой старого образца гимнастеркой‑"чеше" (ч/ш, «чистошерстяной»), он плавно жестикулировал.