Ему везло: примерно через полтора часа туман рассеялся и дал превратить в вехи множество горячих источников, мимо которых он проходил, уточняя направление с помощью иглы компаса. Теперь он видел ориентиры на севере и мог переходить от одного к другому в уверенности, что не заблудился.

Иногда он останавливался, проверял свое положение по компасу и начинал все сызнова.

Два часа превратились в три. Три часа — в четыре. Каждая минута — это частица бесконечных страданий от холода, жгучей боли, борьбы за контроль над сознанием. Время сливалось в вечность; Питт знал, что оно не кончится, пока он в последний раз не упадет на мягкую, влажную траву. Несмотря на всю свою решимость, он начал сомневаться, что проживет следующие несколько часов.

Шаг за шагом; этот бесконечный цикл все больше истощал силы Питта. В голове не оставалось места для других мыслей, кроме как о следующем ориентире, а когда Питт добирался до него, то сосредоточивал весь остаток энергии на следующем. Логика почти перестала существовать. Только уловив в глубине сознания идущий откуда-то неясный сигнал тревоги, он осознавал, что сбился с курса; тогда он останавливался и в серном бассейне, от которого поднимался пар, снова проверял направление по компасу.

Даже минувшие двенадцать часов казались Питту двенадцатью годами; тогда его рефлексы были обострены и готовы исполнять команды сознания; но когда он в очередной раз дрожащими пальцами опускал иглу на поверхность воды, руки подвели его: маленький компас ушел под поверхность и стал опускаться на дно глубокого, прозрачного бассейна. Питт успел бы поймать его, но несколько драгоценных секунд он просто сидел с отсутствующим видом, прежде чем начать устранять нежданное препятствие. Однако было уже поздно, слишком поздно, и теперь у него не было никакой надежды найти дорогу через пустынное исландское плато.

Опухшие глаза Питта почти полностью закрылись, ноги сводило от усталости, дыхание вырывалось с болезненными спазмами, но он с трудом поднялся и двинулся вперед, побуждаемый внутренней силой, о существовании которой и не подозревал. Следующие два часа он брел в пустоте, где существовал он один. Потом на середине подъема на небольшое восьмифутовое возвышение его тело отключило сознание, и Питт, как лопнувший воздушный шар, упал в нескольких дюймах от вершины.

Питт знал, что перешел порог физической чувствительности, шагнул к бесчувствию сумеречного сна. Но не окончательно. Тело его было мертво, боль исчезла, умерли все чувства, все человеческие переживания. Но он мог видеть, хотя вся панорама состояла из поросшей мхом земли в нескольких дюймах от глаз. И слышал: слух доносил рваные звуки, хотя никакого объяснения этому кашлю или хотя бы откуда он идет найти Питт не мог.

Неожиданно наступила тишина. Звук стих, остались только зеленые стебли, которые раскачивал ветерок. Что-то в пустыне, где он лежал, казалось необъяснимым.

Сверхчеловеческие, невероятные усилия потрачены зря, ответственность перед людьми, лежащими на дне ущелья, растворилась в пустоте. Питт ни о чем не думал, ничего не знал, не чувствовал, он отрекся от жизни и готов был умереть под холодным северным небом. Так легко сдаться и упасть в черную пропасть, откуда нет возврата. Но все-таки что-то в этой картине было неуместно, какая-то иллюзия разрушала концепцию смерти.

На миг в поле зрения Питта появились башмаки, пара обшарпанных, стоптанных кожаных башмаков, но потом они пропали, опять осталась только дикая трава. Потом призрачные руки перевернули его на спину, и он увидел лицо в обрамлении пустого неба, строгое лицо с голубыми, как это небо, глазами. Седые волосы вокруг широкого лба походили на шлем с картин фламандских художников. Старик за семьдесят, в поношенном свитере с высоким горлом, наклонился и дотронулся до лица Питта.