|
Повертев головой вправо-влево, он безошибочно определил: - Вон та дверь - кабинет? - Точно так-с. - Идемте же! Кожаный бювар долго искать не пришлось - он лежал посреди массивного письменного стола, между малахитовым чернильным прибором и перламутровой раковиной-пепельницей. Но прежде чем нетерпеливые руки Фандорина коснулись коричневой скрипучей кожи, взгляд его упал на фотопортрет в серебряной рамке, стоявший здесь же, на столе, на самом видном месте. Лицо на портрете было настолько примечательным, что Эраст Петрович и о бюваре забыл: вполоборота смотрела на него пышноволосая Клеопатра с огромными матово-черными глазами, гордым изгибом высокой шеи и чуть прорисованной жесточинкой в своенравной линии рта. Более же всего заворожило коллежского регистратора выражение спокойной и уверенной властности, такое неожиданное на девичьем лице (почему-то захотелось Фандорину, чтоб это непременно была не дама, а девица). - Хороша-с, - присвистнул оказавшийся рядом Иван Прокофьевич. - Кто же это такая? Позвольте-ка... И он без малейшего трепета, кощунственной рукой извлек волшебный лик из рамки и перевернул карточку обратной стороной. Там косым, размашистым почерком было написано: Петру К. "И Петр вышед вон и плакася горько". Полюбив, не отрекайтесь! А.Б. - Это она его с Петром-апостолом равняет, а себя, стало быть, с Иисусом? Однако амбиции! - фыркнул помощник пристава. - Уж не из-за этой ли особы и руки на себя студент наш наложил, а? Ага, вот и бюварчик, не зря ехали. Раскрыв кожаную обложку, Иван Прокофьевич извлек один-единственный листок, написанный на уже знакомой Эрасту Петровичу голубой бумаге, однако на сей раз с нотариальной печатью и несколькими подписями внизу. - Отлично, - удовлетворенно кивнул полицейский. - Отыскалась и духовная. Нуте-с, любопытно. Документ он пробежал глазами в минуту, но Эрасту Петровичу эта минута с вечность показалась, а заглядывать через плечо он полагал ниже своего достоинства. - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Хорош подарочек троюродным! - воскликнул Иван Прокофьевич с непонятным злорадством. - Ай да Кокорин, всем нос утер. Это по-нашему, по-русски! Только уж непатриотично как-то. Вот и про "скотину" разъясняется. Потеряв от нетерпения всякое представление о приличиях и чинопочитании, Эраст Петрович выхватил у старшего по званию листок и прочел следующее: Духовная Я, нижеподписавшийся Петр Александрович Кокорин, будучи в полном уме и совершенной памяти, при нижеследующих свидетелях объявляю мое завещание по поводу принадлежащего мне имущества. Все мое реализуемое имущество, полный перечень коего имеется у моего поверенного Семена Ефимовича Берензона, я завещаю г-же баронессе Маргарете Эстер, подданной Британии, для использования всех сих средств по полному ее усмотрению на нужды образования и воспитания сирот. Уверен, что г-жа Эстер распорядится этими средствами толковее и честнее, чем наши генералы от благотворительности. Это мое завещание является последним и окончательным, оно имеет законную силу и отменяет мое предыдущее завещание. Душеприказчиками я назначаю адвоката Семена Ефимовича Берензона и студента Московского университета Николая Степановича Ахтырцева. Настоящая духовная составлена в двух экземплярах, один из коих остается у меня, а второй передается на хранение в адвокатскую контору г-на Берензона. Москва, 12 мая 1876 года Петр Кокорин Глава вторая, в которой нет ничего кроме разговоров - Воля ваша, Ксаверий Феофилактович, а только странно! - с горячностью повторил Фандорин. - Тут какая-то тайна, честное слово! - И упрямо подчеркнул. - Да, вот именно, тайна! Судите сами. Во-первых, застрелился как-то нелепо, "наудачу", одной пулей из барабана, будто и вовсе не собирался стреляться. Что за фатальное невезение! И тон предсмертной записки, согласитесь, какой-то чудной - вроде как наспех, между делом написана, а между тем проблема там затронута важнейшая. |
