Уберите две мои комнаты наверху, застелите коврами, посуду снесите туда. Как сделаете всё, принесёте обед мне наверх.
Ушак поднялся по широкой деревянной лестнице на второй этаж и остановился на широком айване. Он стоял, облокотившись на резные перила, смотрел на городские кварталы, лежащие ниже. Лишь одна городская Джума-мечеть, стоявшая через дорогу, была выше дома Ушака. Около неё появился мулла с учениками — сопи. Все они выждали, пока Мухаммед-Али-хан Ушак посмотрит в их сторону, и благоговейно поклонились. Ушан кивнул и ушёл в большую комнату, куда слуги уже несли ковры, посуду и прочую утварь, необходимую для хозяина и гостей.
В это же время на окраине Куня-Ургенча в бедной кибитке сидели на кошмах Мурад-криворукий, Арслан и его джигиты, насыщаясь шурпой. Жена кузнеца, мешая черпаком в котле, только и успевала наливать в чашки, поднимая со дна пшеницу и отлавливая с поверхности пятна кунжутного масла.
— Вах, жизнь! — удручённо жаловался самому себе и гостям Мурад-криворукий. — Скоро и этого не будет, если не прогоним персов.
— Персы пришли надолго. Сам Надир-шах может уехать из Хорезма, но нукеры его останутся. — Арслад помешал деревянной ложкой в чашке, отложил её и поднёс чашку к губам. — Уехать бы нам всем вместе из
Мангышлак, а оттуда морем в Астрахань, да, боюсь, до Арзгира не доедем без небесных коней. Господин Кубанец давно уже ждёт меня со скакунами.
— Найдём ему коней. Воина кончится — поедем к горам, там купим, — пообещал Мурад-криворукий, доедая шурпу.
— Мурад-ага, я тоже верю в это, — согласился Арслан, — но у меня не повернётся язык спросить у хана Ушака наше золото. Люди тысячами с голода умирают, и мы держим золото при себе! В Астрахани на него можно купить весь караван-сарай со всеми его продуктами и товарами!
— В Астрахани можно, а здесь, если даже у тебя золотые горы, ничего не купишь. Боюсь, дорогой мой племянник, как бы беженцы всех верблюдов своих не съели, — тогда и до Мангышлака не доберутся, все погибнут в дороге…
Беседа их продолжалась ещё долго, потом они прилегли вздремнуть. Дядя с племянником в одной кибитке, остальные — в двух других. Проснулись к вечеру от окрика:
— Эй, кузнец, выйди, чего-то хочу сказать! Да поживее — время не терпит! Сам Ушак тебя зовёт!
Мурад-криворукий мигом выскочил из кибитки, просирая глаза, а слуга Ушака добавил:
— Иди скорей к Ушаку, да гостей своих с собой возьми! Абулхайр с урусами приехали, созывают всех, и вас тоже!
Арзгирцы, мигом вскочив на коней, поехали ко двору Ушака. Подъезжая, увидели вокруг ханского двора и у Джума-мечети целый табун осёдланных коней и конюхов с ними: каждый четырёх лошадей за уздечки держит. Рядом четырёхколёсные повозки — фуры, покрытые парусиной, и русские казаки кашу едят, и запах от неё идёт по всему Куня-Ургенчу. Дядя с племянником слезли с лошадей, отдали поводья джигитам. Арслан велел джигитам ждать их, а сами вошли во двор к Ушаку, где было тесно от детворы и женщин, а приезжие с хозяином и другие гости находились наверху, оттуда доносились громкие голоса.
— Давай иди вперёд, племянник. — Мурад-ага подтолкнул Арслана к лестнице. — Я для них всего лишь кузнец, а ты — подданный России, приехавший с фирманом императрицы.
— Дядя, о чём говоришь? Ты тоже из русского подданства не выходил. Иди первым!
— Ладно, пойдём вместе — лестница широкая, — согласился дядя. — Но говорить с ними будешь ты — я подзабыл русский язык за двадцать лет.
В большой комнате сидели человек двадцать, среди них, рядом с Ушаком, хан Абулхайр в дорогом белом халате из верблюжьей шерсти и меховой шапке, увенчанной султаном. |