Собрал Татищев чиновников, посудили-порядили и пустили подписной лист по рукам. Скудно, но всё-таки пошёл сбор средств на вакханалию персидского двора. А тут опять указ из Петербурга: снабдить войска шаха на Кавказе хлебом и всем прочим, что запросит его величество. И сообщение по делу Остермана и прочих врагов России. Из описанного было видно, что 18 января на Васильевском острове был устроен эшафот. Шесть тысяч гвардейцев и армейский полк, построившись в каре, еле удерживали толпы обывателей. Но вот затрещали барабаны и поползли к месту казни худые повозки. В крестьянских дровнях привезли больного Остермана, остальные шли следом с поникшими головами. Только Миних держался бодро… Четыре солдата подняли Остермана на эшафот и положили на помост. Сенатский секретарь прочитал приговор. Палачи подтащили осуждённого к плахе, как вдруг тот же секретарь вынул из кармана другую бумагу и громко произнёс: «Бог и великая государыня даруют тебе жизнь!» Палач грубо оттолкнул Остермана, и солдаты сняли его с помоста и усадили в сани. Пощадила Елизавета и Миниха. Всех осуждённых приговорили к ссылке: Остермана — в Берёзов, Левенвольде — в Соликамск, Головкина — в Германк. Вспомнила Елизавета о судье Ненлюеве, который отправлял Волынского на плаху. Приказала ехать ему в Оренбург на место князя Урусова…

— Слава те Богу, — перекрестился Татищев, — хоть князю Василию Александровичу покой предоставили. Обо мне бы ты вспомнила, матушка императрица!

Шли недели и месяцы, на Волге и севере Каспия, на Кизляре и Тереке свирепствовала зима. Приостановилась и без того квёлая жизнь в Астрахани. Темень жуткая по ночам, да завывание волков за городской стеной и в чистом поле. Изредка в барских домах и у самого губернатора устраивались балы, но Татищев не был охоч посещать увеселительные вечера. По ночам сидел перед лампадкой, строчил письма в Петербург и писал историю государства Российского. Незаметно прошёл ледоход, очистилась ото льда волжская дельта, птиц поналетела тьма-тьмущая, рыбаки астраханские подались к Тереку и Куме на подземные погреба — вавилоны — коптить и солить рыбу. И вновь персы напомнили о себе: захватили рыбацкие лодки и рыбаков вместе с ними. Мирза Джелюль отправил одного из русских к губернатору с требованием везти в персидский лагерь провиант и лошадей. Напоминал в письме мирза Джелюль о Голицыне, чтобы ехал поскорей в Дербент, ибо его Величество Надир-шах «потерял вожжи управления народами Дагестана» оттого, что Россия спит, до самых крыш засыпанная снегом, и русский посланник Голицын тоже спит беспечно. Татищев показал письмо Голицыну. Тот взъерепенился:

— С пустыми руками к шаху не поеду! Где обещанные ему лошади, где провиант для шахских войск?!

Братищев, зимовавший в Дербенте, летом прислал донесение губернатору: «Его шахово величество в партиях ездит и непрестанно себя упражняет в опустошении деревень, и травлении новых хлебов, а обывателей бедных и нищих отчасти вырубает…». Письмо привезли дагестанские владельцы, тайно бежавшие из-под ока Надир-шаха в Астрахань. Не в силах больше терпеть «мучительств» просили русскую императрицу принять их в подданство России. Более 1500 аулов, насчитывающих 65700 человек, били челом об избавлении их от персидского ига. Татищев немедля отослал прошение народов Дагестана в Петербург, предупредив канцлера: идёт де разложение огромной армии Надир-шаха, насчитывающей до 200 тысяч человек. Сила сия, потеряв управление, может выплеснуться за пределы Кавказа, и тогда худо придётся всем.

В самый разгар лета, когда начали поспевать арбузы и фрукты, загрузили астраханцы несколько судов бахчевыми — повезли в Дербент.