|
Сын его, именованный ныне Абулгази-ханом, сидит на престоле и охраняется большим войском персидского шаха Надира. Персы от всяких податей его освободили, а туркмены остались при податях и земли своей лучшей лишились. А было то ещё в прошлом году. Тогда все туркмены съехались в Куня-Ургенч, а оттуда пошли к Хиве и окружили её. Абулгази-хан закрыл все ворота и сидел безвылазно целых восемь месяцев. Удалось ему, однако, тайком отправить своего человека в Хорасан. Как добрался он туда — так и шум поднял: «Ой, туркмены нас голодом уморить хотят!» Надир-шах тогда направил на нас своего племянника Али-хана и тридцать тысяч войска с ним послал. Не выстояли туркмены — отступили от Хивы, подались на юг, к Балханским горам да к Атреку и Горгану. Землю от Арала до южных гор мы своей родиной называем, а жить нам на ней не дают: бегаем то туда, то сюда. Вот потому и решили просить русскую государыню взять нас под свою крепкую опеку. Станем жить под русским крылом, никто другой не будет страшен, да и не посмеют нас затронуть ни Хива, ни Персия. Оказавшись же при государстве российском, желали бы мы, чтобы её величество сделала указ на постройку при Тюбкарагане большого города со складами и домами, и чтобы в этом городе жил крепкий русский командир. И ещё просим дозволить русским купцам со всякими товарами и съестными припасами к нам приезжать и торговать с нами… А когда же слух пройдёт, что при Тюбкарагане построен город, то тогда и все другие туркмены прикочуют к нему и тоже станут подданными русского государства.
— Верно, Камбар-бек, говоришь, — согласился Татищев. — При вашем устройстве на Мангышлаке и подданстве России в вашем лице имела бы большую опору на другом каспийском берегу… Приём туркмен прошёл в деловых разговорах, а затем отправились они в караван-сарай при индийском гостином дворе и занялись перевозом своих вещей на шхуну. Провожал их сам Татищев. Войдя в кают-компанию, где расположились все четыре хана, губернатор велел секретарю и казначею выдать гостям проездные и напутствовал добрыми словами: — Стало быть так, господа гости. От Астрахани до Царицына будете плыть па сей шхуне, а далее в Царицыне городской магистрат даст вам на восемь уездных и ямских подвод прогонные деньги, а для старших из вас, то, бишь, четырём ханам — четыре черкесские коляски. Прибудете в Москву — и там о вас позаботятся московские власти. Августовским утром, когда уже ветровая стынь по Волге волнами пошла, потянули шхуну с туркменскими гостями волжские бурлаки. Накинули на плечи ремённые лямки, пошли с ворчанием: «Эх, мать… кого только не приходилось таскать на себе! Теперь, вот туркменцы барами к самой царице едут!» И потянулись унылые дни, похожие один на другой, с частыми остановками, с ночными кострами на берегу, с ужином и чаепитием в грязных деревянных корчмах, с длинными дощатыми столами и такими же лавками. Пьяная голытьба гуляла в корчмах, разговляясь бражкой да самогоном. По приплытию шхуны с заморскими ханами на пристанях появлялись городовые с полицейскими, выдворяли из харчевен пьяных мужиков и сопровождали к столу именитых гостей. Непотребные девки тёрлись около гостей, садились бесстыдно рядом и принимали угощение от туркменцев. Однажды, под Царицыном, разговорились туркмены о лёгких нравах русских девок. Онбеги Суергап сказал: — У них, у русских, всё очень свободно, не то, что у нас. Говорят, когда солдаты идут по деревне и, если не видят на воротах у дворов мужских шапок, то без страха заходят в дом и начинают заниматься любовью с женщинами. А если в этом доме уже есть солдат, то он вешает на ворота свою шапку, чтобы его никто не тревожил. Слушая Суергапа, туркмены вдоволь насмеялись и усомнились в его россказнях. Тогда Суергап заявил: — Вон впереди уже видна деревня. Давайте пошлём, своих слуг — пусть они войдут во дворы, на которых нет шапок. |
