И тут глоток застревает у меня в горле, я с болью пропихиваю молоко в живот. Мне вспомнилось, как бабушка говорила, когда я, продрогнув морозной зимней ночью, залезал к ней под одеяло: «Ноги у тебя как у лягушки» — «Почему, бабушка?» — «Потому что у лягушки кровь холодная, ее, лягушку-то, испокон века в молоко опускают живьем, чтобы молоко было всегда холодным, не скисало».

Может, и дед Захар в свой кувшин лягушек пускает? Бр-р-р!

Я стесняюсь спросить об этом, просто больше не пью дедово молоко. Отказываюсь наотрез. Так уже было однажды, когда мы с бабушкой в какую-то субботу пришли «к нашим», а дома был только выпимший дядя Вася, тетя Нина куда-то ушла. Мне было очень страшно мыться, ведь я был голый и беззащитный. Хотя, помнится мне, дядя Вася встретил нас очень по-доброму и все кричал из кухни к нам в ванную — не холодна ли вода, не прибавить ли газу в колонке?

Потом я вышел в кухню первый, а бабушка осталась мыться, дядя Вася хлопотливо усадил меня за стол… Я видел, что ему очень стыдно из-за того, что он выпимши. «Попей чайку после бани, Саша», — уговаривал он меня. Я и взаправду очень хотел чая, и дядя Вася поставил передо мною граненый стакан… И я увидел на донышке стакана следы от вина. Дядя Вася налил заварки, потом кипятку, а я не хотел пить этот чай, вмиг ставший поганым, хныкал, говорил, что мне расхотелось… Мне было очень противно. Я не хотел обижать дядю Васю, он был добрым и хорошим, но я не мог заставить себя пить чай из того самого стакана, из которого дядя Вася перед этим пил вино.

Дядя Вася удивлялся и расстраивался, потом из ванной вышла бабушка и тоже стала уговаривать меня пить этот чай из граненого винного стакана, а я опять отказывался, как дундук. Не сказал никому, почему я тогда не стал пить чай с бабушкой и дядей Васей.

И вот теперь похожее отвращение возникло во мне к молоку деда Захара. Вдруг лягушка в него пописала или покакала? Да и вообще, она вся скользкая, мокрая, лягушка-то. Бяка.

Я так и не вызнал тогда, опускал дед Захар лягушек в молоко или нет, зато я узнал много чего другого, гораздо более интересного.

Мы шли снова в лес, к мотоциклу, и я спросил:

— Дядя Вася, а как этот дедушка Захар тебя просватал?

— Ишь ты, запомнил, — усмехнулся дядя Вася. — После войны это было сразу. Пришел я с фронта домой…

— Сюда?

— Сюда, в Коврево, а куда же? Про то, что отца немцы на фронте убили, а мамка померла тут от живота, я уже знал, мне тетка Авдотья написала на фронт. Она не родня нам, ну, может, дальняя какая-нибудь, как все между собой в деревне. А «тетка» — это мы про всех так говорим, кто постарше. Тетка или бабка.

— Авдотья — это которая померла?

— Да, которая тоже померла, только недавно совсем, я и не знал даже. Ну, значит, возвращаюсь я сюда с войны, иду к деревне по дороге, гляжу — изба моя стоит целехонька, издалека ее видать. Я подхожу, радуюсь, а там, Саня, оказывается, уже другие люди живут, пришлые. Чья-то родня, у них в войну весь город разбомбили. Вот они к своим в Коврево и приехали жить.

— Ты бы их выгнал, дядь Вась, дом ведь твой был!

— Хм, выгнал… Ишь ты какой… Так нельзя с людьми, Саня, у них дети малые были. Куда им деваться, а? Ну, ладно. Собрались тогда старики на сходку, говорят: а мы думали, что тебя убили, Вася. Ведь похоронное письмо на тебя пришло. Вот мы и поселили в твою избу семейных людей, никого же из твоих не осталось. Ну, ладно, спрашиваю: а мне как быть? Где жить? Другие избы, где людей поубивало или перемерли в войну, тоже пришлыми заняты.