Вот на приступочке этого дома, навроде того, как дядя Миша возле своей входной двери, и любил греться на солнышке Божий человек Безлобый. Сидит и на гармонике играет. Проходящие мимо мальчишки никогда не упускали случая подразнить его:

— Безлобый! Безлобый!

Он плевался в их сторону, что-то вылаивал с подвыванием.

Так и на этот раз было, за неделю, наверно, до первого сентября. Стали Безлобого дразнить, он — отлаиваться в ответ… А в месте том дорога была разбита, и оковалки асфальта лежали на обочине. Мальчишки и давай кидать их в Безлобого, и убили. Он уже лежал с размозженной головой на тропинке, а они все кидали и кидали в него асфальт. Пока не вышел кто-то из дому того и не прогнал пацанят. И гармошку оковалками тяжеленными они изломали. Вот ее-то, видать, и забрал себе дядя Миша, а теперь чинил.

— Погодь немного, Санек, я тебе сейчас сыграю вальс «На сопках Манчжурии», — просил дядя Миша. — Мои парни не дождались, ухряли. Вон, шпарят.

— Некогда, Миша, нам вальсы твои слушать, — сказала бабушка, тихо гордясь — мол, не хуже других, внука в школу провожаю!

В школьном дворе группировались разновозрастные компании: те, кто первый раз в первый класс — жались к ногам своих бабушек. Мамы, конечно, почти были все на работе и не могли, а чаще — боялись отпроситься, чтобы в этот «сентябрьский день погожий» «впервые привести за ручку сюда» своих чадушек с цветами. Всюду в школьном дворе — платочки бабушек… И потом, очень скоро, когда нас, младшеклассников, переведут во вторую смену, те же бабушки в осеннюю хмарь и зимнюю стужу с пургой будут встречать нас внизу, возле школьной раздевалки, и вести домой темными, непролазными от луж или сугробов проулками…

Мы были поколеньем внучат, которых мамы, измотанные поденщиной, истерзанные нескончаемой склокой с мужьями, сожителями и соседями, препоручили бабушкам, и те, руководимые одним лишь внутренним чутьем, не обученные методам воспитания будущих строителей коммунизма, искренне и простодушно старались сделать нас такими, как все, чтобы оградить нас, внучат своих, от тех страшных бед, которые выпали на их долю — долю верующих людей, старинных, исконных…

Две большие девочки, которые, как я заслышал, будут ходить уже — страшно представить! — во второй класс, вздыхали умудренно, по-бабьи:

— Слава Богу, один год отучились.

— Да, отучились…

Чуть в сторонке об этом же переговаривались их бабушки.

Я завидовал этим большим девочкам: действительно, отучиться целый год — это большое дело, это, и вправду, суметь пережить надо, перетерпеть, перемочь.

Ивановой не было, ее, видимо, отдали в другую школу, может быть даже — в новую-модерновую двенадцатую, что в ненавистном микрорайоне, где еще недавно был директором, потом — завучем, а потом — простым учителем дядя Вася…

Помню, как подошли ко мне два больших мальчика, один спросил:

— В первый класс?

— Да, — выдавил я.

— Хочешь, мы тебе Москву покажем?

— Хочу.

— Тогда смотри!

Тот, что повыше, заскочил мне за спину, обеими руками схватил меня за уши и сильно потянул вверх. От боли я встал на цыпочки, а он все тянул и тянул.

— Ну что, видишь Москву? — спрашивал второй.

— Не-ет! — проорал я.

Подбежала бабушка и отбила меня, вызволила…

Я помню, как избавил наконец-то свою потную ладонь от непомерно большого букета астр (так называли тети Раины цветы две девочки-второклассницы). Помню свою первую учительницу — Елену Викторовну Гончарбыш, которую просто обожал все то время, что она «вела» нас.