Первая пятерка, и пятеркам этим конца уже не будет…

Ближе к обеду я вприпрыжку, «поскоками», прибежал домой, и бабушка встретила меня радостная, и я хвастался своей первой пятеркой.

— Вот бы хорошо-то, если так и дальше, Санёга!

Мы пошли к Князевым, и дядя Миша собрал всех во дворе, начал наигрывать на гармошке вальс «На сопках Манчжурии». Пашка, сверкая глазами, победоносно оглядывал присутствующих, словно говоря: «Вот видите, какой у меня папа! Он все умеет! И он меня всему научит, и я тоже буду все уметь!»

И хоть дядя Миша прожил на свете еще немало лет, и виделись мы с ним постоянно, однако в памяти моей он так и остался тем дядей Мишей, каким был в тот день, первого сентября 1971 года: счастливый из-за починенной гармошки и от того, что не разучился на ней играть; молодой и голубоглазый, с широким русским лицом и каштановыми, без сединки, волосами.

Он погиб в конце восьмидесятых, когда поехал в Большое Гридино, к приятелю-участковому Кольке Захарову. Мотоцикл его давно крякнул, пришлось пересесть на велосипед, что по наступившим временам было даже и не так начётисто. Был он трезвым или пьяным — не берусь сказать, но те, кто убили дядю Мишу, пьяными были точно, да и не скрывали этого: мол, ну, по пьяни все это случилось, чего уж там… Ну, пошутить хотели, а вышло не смешно.

Шутка заключалась в том, что эти двое поддатых, ехавшие на мотоцикле с коляской, завидели впереди себя дядю Мишу на велосипеде, да и решили созоровать — подшибить его под зад коляской, свалить на обочину. «Ну, не рассчитали, что нам теперь, в тюрьму садиться за это?» — искренне недоумевали убийцы.

Удар коляски был такой силы, что у дяди Миши оторвало ногу по пояс, он умер на месте. И, как во времена моего детства, была заключена мировая — убийцы оплачивали похороны и поминки дяди Миши. Тетя Марина вздыхала: мол, все равно не вернуть Мишаню, какой мне прок с того, что те двое сядут? А тут, все-таки, люди хоть как-то загладят свою вину, оплатят мои расходы…

И не дала посадить убийц мужа, выхлопотала им прощение, пошла на уступку. А в милиции — и рады стараться дело замять, чтоб статистику хоть чуток соблюсти.

Тетя Марина гнала от себя горе активной общественной деятельностью: стала председателем уличного комитета, грозой городских чиновников и депутатов. Добивалась асфальтирования тротуара, еще чего-то…

Потом до нее дошло. Дошло то, что все ее радости и надежды, всё ее женское счастье унес с собой в могилу веселый, неунывающий красавец дядя Миша. И жизнь ее кончилась вместе с его жизнью, а началось жалкое «царапание», то, что в Егорьевске называли: «День прошел, и слава Богу».

И тетя Марина однажды не проснулась: умерла от нескончаемого запоя. С ней рядом оставался до последнего только младший сын, неженатый Ленька. А Пашка, многодетный счастливый отец, жил со своей семьей в полученной ими квартире в микрорайоне.

В день отпевания и похорон тети Марины Ленька был трезвый, в костюме и галстуке, он даже не выпил «за помин души». И Пашка успокоился насчет него, ушел с поминок домой, оставил брата одного…

— Кабы я знал, Саня, кабы знал! — плакал Пашка, сидючи со мною во время моего приезда в Егорьевск. — Нельзя было его одного оставлять, да ведь я весь дом обыскал, не нашел самогона того проклятого, который мамка стала перед смертью гнать и который добил ее. А самогон-то, оказывается, в подполе был!

На следующий день какая-то смутная тревога заставила Пашку прийти в родительский дом на Карла Маркса. Ленька был мертв: опился до смерти самогоном вслед за тетей Мариной. Добрый отец Виктор разрешил отпевать его, как накануне позволил отпевать тетю Марину.