Однажды она увидела на улице Томаса. Он почти не изменился. С ним была чернокожая девушка, они шли, взяв друг друга под руку, и смеялись. Виктория сказала себе: а раньше на ее месте была я. Если бы она вообще думала тогда о Томасе, то поняла бы, что он и впредь будет с черными. «Черный — мой любимый цвет», — шутил он. Она вспомнила, как однажды он достал ее снимок, сделанный вторым фотографом — она стояла голая, в эротичной позе, с надутыми губками, — и сказал: «Ну, Виктория, встань так же и для меня». Она отказалась, оскорбилась. Она не такая. Может, та, что с ним, такая?.. Девушка была элегантна, не то что Виктория сейчас, она теперь за собой не особо следила.

Томас со спутницей направлялись к его дому. Виктория пошла за ними по противоположной стороне улицы. Если Томас поднимет глаза и увидит ее, он помашет рукой — хотя, кто знает…

Он ведь увидит чернокожую женщину с двумя детьми, а вовсе не ее.

И вдруг Виктория застыла на месте, ее пронзила мысль, от которой перехватило дыхание: она даже рукой надавила на солнечное сплетение. Она сошла с ума! Ведь тут, вместе с сыном Сэма Бисли, Диксоном, ребенок Томаса. Виктория полностью подавила все мысли о том, что Томас — отец ее дочери, так что сейчас это казалась для нее открытием. Да, у Виктории хорошо получилось выбросить Томаса из головы. Но почему она это сделала? Что-то тем летом было не так. Виктории он особо не нравился — но тогда Томас был лишь семнадцатилетним юнцом: а каков же он на самом деле? Она и не знала. Томас — не Эдвард; в то лето она думала только об этом. Виктория наклонилась и всмотрелась в свою маленькую девочку, плод тех отношений: она не походила на Томаса. Мэри была симпатичной пухлой малышкой, постоянно улыбалась и на все легко соглашалась. Кожа у нее была светло-коричневая, на несколько тонов светлее, чем у матери, намного светлее, чем у брата — тот получился даже темнее Виктории. Сэм тоже был черным, и ей нравилось сравнивать цвет их кожи — в самом начале, когда они еще не привыкли друг к другу. Он звал ее своей шоколадной зайкой… и все время хотел ее съесть. «Я тебя съем», — но Виктории было неприятно вспоминать об их интимной жизни, от этого ей хотелось плакать. Она держалась, запрещая себе думать о Сэме. Но вот перед ней маленькая Мэри, а по противоположной стороне улицы быстро шагает к себе домой ее отец.

Все это потрясло ее настолько, что домой с прогулки они вернулись раньше обычного, Виктория усадила детей перед телевизором, чтобы не шумели, ей казалось, что у нее сейчас голова лопнет. Эта маленькая девочка с леденцом — продолжение того дома, огромного и богатого.

Виктория знала, что Стэйвни знамениты. Теперь уже знала. То есть это она их так охарактеризовала — «знаменитые», и это означало, что они далеки от серой рутинной жизни простых людей, к которым принадлежала она сама. Она увидела имя Джесси Стэйвни в газетах и навела справки: эта женщина с золотыми волосами — Виктория до сих пор думала о ней именно так — была звездой театра. Виктория вспомнила мюзикл, вроде как «Отверженные», на который ее водил первый фотограф. Тот день стоял в памяти так же четко, как и дом Стэйвни, словно окно в другой, прекрасный мир, но ей, Виктории, в нем не было места: ей никогда даже в голову не приходило пойти на мюзикл или в театр одной или с Бесси. Эдвард, светловолосый добрый мальчик — Виктория до сих пор ощущала теплоту его рук, — тоже часто мелькал в газетах, он работал адвокатом, недавно вернулся откуда-то из Африки и писал о тамошних условиях жизни.