Семнадцать: значит, сейчас Томасу двадцать три или двадцать четыре. Виктории двадцать шесть. Эдварду, который даже в детстве, когда ему было двенадцать, против ее девяти, казался недостижимо старше и в плане возраста, и во всем остальном, теперь уже почти тридцать. Он писал письма в газеты, и их печатали. Ее письмо никто бы не опубликовал, ее мысли никому бы не показались важными или хотя бы интересными.

А когда ее дети, Мэри и Диксон, закончат школу, они будут понимать еще меньше, чем Виктория. Сможет ли Мэри выучиться на медсестру, как Бесси? А если сын Сэма не унаследует его музыкальный дар, кем станет он?

Когда у Томаса и у Эдварда появятся дети, их письма тоже будут печатать в газетах. Они, возможно, тоже будут известны, как Джесси, Лайонел или Эдвард.

Все те мысли, которые должны были — разве не так? — явиться к ней несколько лет назад, тем долгим летом, когда они с Томасом были любовниками, и принести пользу — пришли теперь. Виктория поняла, что она была простовата, она не просто ничего не понимала, а была дурой.

Тогда ей вообще в голову не приходило, что Томас имеет право знать. Теперь же она подумала: «Ребенка в одиночку не сделаешь», — это была любимая поговорка Филлис, которой часто приходилось сталкиваться с вопросами отцовства по работе. «Кажется, такая мысль мне даже в голову не приходила, — размышляла Виктория. — А почему?» Это несправедливо даже по отношению к Томасу, а что уж говорить о маленькой Мэри, отец которой принадлежал к семье с известной фамилией, чьи письма печатались в газетах, чьи дети ходили в нормальные школы. Ей смутно припоминалось, что сам Томас учился в одной с ней школе, поскольку его отец — Лайонел Стэйвни — сказал, что дети должны посмотреть, как живут другие. Посему Эдвард и Томас провели по нескольку лет бок о бок с этими другими, а потом их перевели в настоящие школы, в такие, где дети действительно учились. Если бы она, Виктория, попала в такую школу… таким детям не приходится ухаживать за больными, сходя с дистанции — падая с ведущей вверх лестницы, — и они потом не идут работать в супермаркеты или позировать никчемным развратным фотографам. И то — такая работа только для смазливых.

«А если бы у меня не было привлекательной внешности? Толстуху Бесси ни за что бы не взяли работать в Вест-Энде, туда, куда брали меня, а я еще могла капризничать. Это Филлис убедила меня, что достаточно поверить в себя, войти, продемонстрировать, что тебе не страшно, и ты удивишься, что все получится… и она оказалась права». Но Виктория была красоткой. Ей повезло. Удача — это все. Либо везет, либо нет. А в тот день, когда о ней все забыли, когда тетя заболела и Эдвард повел ее к себе? Повезло? Да? Виктория столько лет жила в этой мечте, теперь-то она это увидела, в мыслях об этом доме, его розово-золотистом свете, о его тепле и доброте. Об Эдварде. После Эдварда — Томас. Повезло ли? Ну, ей досталась Мэри, серьезная малышка с красивыми глазами — как у нее самой. Мэри появилась на свет благодаря этой удаче, стечению череды счастливых либо несчастливых обстоятельств, последовавших за тем днем, когда про нее забыл Эдвард Стэйвни и Виктория осталась одна на школьной площадке и перепугалась. А когда Томас зашел в музыкальный магазин? Ну, тут ничего удивительного, он ведь обожал африканскую музыку, а именно там она и продавалась. Но он же мог подойти со своими кассетами к другой кассирше, которая работала в тот же день, она тоже была черная, элегантная и хорошо одетая, во всем такая же, как и Виктория.

Она стала казаться себе маленькой и беспомощной, как будто ее гоняли туда-сюда удачи и неудачи, а сама она не понимала, ни что происходит, ни почему. Но теперь-то Виктория не беспомощная, по крайней мере, что-то соображает.