Но я не сдавался:

— ДеРод, ты прекратил обучение, уничтожил образование, не стало больше рассказов и песен — ты же понимал, что итог будет именно таким?

— Ты о чем?

— Твоя мать оставила после себя систему образования, обучения… а ты разрушил ее.

Он опять уставился на меня с настоящим удивлением:

— ДеРод, ты что, не помнишь?

И в этот момент я понял.

Мою голову наводнили разнообразные озарения — поздно, но тем не менее все перед моим взором прояснилось. Дело не в том, что он забыл. И он не нарочно ломал все хорошее. Он никогда не понимал, что это хорошо. Никогда не осознавал. Казалось, он был частью той жизни, но на самом деле он, сын Дестры, изящный, очаровательный прелестный ДеРод, которым мы все восторгались, был среди нас слепцом. Из некоего соревновательного духа, свойственного всем детям, он шел с нами в ногу, но никогда ничего не понимал по-настоящему.

Да, у меня наконец открылись глаза.

Я посмотрел назад, на всю свою длинную жизнь, думая о том, что мы, Двенадцать, не замечали самого очевидного. Мы обманывали сами себя различными фантазиями, обидами, подозрениями: мы видели в этом человеке, ДеРоде, злодея, амбициозного, беспринципного, коварного негодяя. Хотя на самом деле все было иначе — он был дурак. Вот и все. А мы этого не заметили. Но ведь его мать точно… вот это мне нужно было обдумать.

Когда вернулась эта ужасная женщина, надзирательница ДеРода, я встал:

— Спасибо. Заботьтесь о нем получше, — а потом повернулся к нему:

— Ты знал, что я один остался из Двенадцати?

— Да? Нет, не знал. Мне не говорили.

— Кто эти Двенадцать? — настороженно спросила она.

— Неважно, — и ему: — Одиннадцатый умер несколько дней назад.

— Мне очень жаль, — казалось, ДеРод говорит искренне. — Нам хорошо было вместе, да? — сказал он, и на глазах у него показались слезы. — Помнишь, как мы играли?

— Да.

— Весело было.

— Верно.

Перед тем как выйти, я добавил:

— Я решил научить нескольких детей читать и писать. Своих правнуков.

— Правда? — Он был озадачен.

Я понял, что он вообще забыл про письмо. Когда ДеРод ответил, я вспомнил, что он говорил так и раньше.

— Какой в этом смысл, у нас же есть Помнящие, которые хранят память о прошлом и все прочее?

— Думаю, сейчас мало кто знает историю нашего государства. Разве что искаженную версию. — И, не удержавшись, добавил: — Твоя мать, Дестра, осталась в памяти народа некой сообразительной куртизанкой.

В разговор снова вступила женщина:

— Она работала в барах. Пела там. Что тут такого?

Так я понял, каким было ее прошлое.

— Ничего такого. Но она бы удивилась, услышав, что она якобы работала в барах. Дестра была великой женщиной, — ответил я, понимая, что этой Варварке чуждо само понятие величия. И добавил для ДеРода: — Она была великой женщиной и прекрасной правительницей, а от того, что она создала, ничего не осталось.

Я повернулся и вышел, мне не хотелось смотреть на ДеРода, хотя, думаю, на его лице никакого серьезного понимания и не промелькнуло.

Я медленно шел домой через лес, уже почти стемнело, было опасно, но я никого не видел.

Это было прошлой ночью.

Я не спал. Старики знают, как воспоминания могут меняться и приобретать иные значения. Какая-нибудь сцена из детства, к которой ты уже не раз возвращался, может вдруг сказать: «Нет, ты ошибался. Вот как все было на самом деле». Но в этом случае речь шла не о конкретной ситуации, дне, а о целой жизни, и на то, чтобы понять все это, потребуется не одна и не две бессонные ночи.