Здоровяки, те из них, кто располагался ближе к дверям лавки, остолбенели. Иные же, из тех, кто забрался поглубже, не слыхали ничего, поглощенные изыманием чужого добра.

— Глянь-ко, Фрол! — доносились их глухие голоса. — Никак, сукно… Доброе!

Новгородец, что стоял в дверях, с кудрявенькой бородкой и перебитым носом, оглянулся на Фрола. Снова оборотился к Сухову, растягивая рот до ушей, словно в предвкушении скорой веселухи. На шее у него болталась целая связка лисьих да куньих мехов, а за полурасстёгнутый панцирь была напихана бухарская хлопчатая зендянь — лазоревая, с белыми цветами.

— А эт-то цто тако? — вопросил он гнусаво. — Цто эт-то за лёв-звирь выискался, рыкает на нас? Да страшно-то как, я аж убоялси!

Из лавки стали выглядывать прочие любители поживы, и купец, поозиравшись, бросился к Олегу, на колени пал.

— Убереги! — взвыл он. — Последнего лишают!

— Замолкни, купечь! — прикрикнул на него здоровяк.

— Княжье дело! — провозгласил Сухов. — Ярослав Всеволодович приказал местных не обижать. Ну-ка, вернули всё на место, и марш отсюда!

Новгородцы переглянулись и загоготали — от души, радуясь силе своей, здоровью крепкому, воле и скорому развлечению.

— Слышь-ко, — заговорил с угрозой ополченец с перебитым носом, — мотай отседова, а то допросиссе!

— Слышь, гугнявый, — ответил ему в тон Олег, — ты вон зендянцу хапнул, а заплатил ли?

Вой оскорбился и потянулся за мечом.

— Олфоромей, — негромко сказал Сухов, и в тот же миг тупая стрела ударила новгородца в шею, рассекая кожу до крови и вырубая добра молодца на счёт «раз». Гугнявый, где стоял, там и упал, выстелился на пороге. Товарищи его растерялись сперва, а в следующее мгновение поперли, памятуя, что штурм и натиск — средство посерьёзнее ума-разума.

Олег не страгивал коня с места, не слезал с седла, даже меч свой не выхватил. А вот новики выстроились вокруг, в несколько рядов, и только приказа ждали, наложив стрелы, готовясь растянуть тетивы.

— Взялись! — рявкнул Сухов.

Десятки стрел пропели, втыкаясь новгородцам в руки и ноги. Вои спотыкались и падали, летели кувырком по грязному снегу, роняли оружие, сталкивались друг с другом. Лишь один, самый быстрый, самый вёрткий, добрался-таки до Юрка, робкого, тишайшего мужичка, и всадил в того меч.

— Юрко! — взвыл Олфоромей, бросаясь на выручку с копьём наперевес.

Напор его был так страшен, что наконечник прободал вёрткому и панцирь, и рёбра. Новгородцы застыли в растерянности, а вот новики-копейщики не дрогнули, мигом окружили «озорников», щекоча тех наконечниками на уровне живота и удерживая на дистанции.

— Юрко! — простонал Лысун и вдруг оборотил к ополченцам лицо, искажённое яростью. — Вы пошто другана моего зашибли?! — заорал он. — Всех перережу! Всем кровь пущу!

— Успокойся, Олфоромей, — твёрдо сказал Олег. — Ты уже взял плату за смерть Юрка, не пачкай душу зазря.

Лысун увял.

— Скидываем оружие и брони! — приказал Сухов новгородцам. — Складываем в одну кучку, а что награбили — в другую. Живо!

Под пение натянутых тетив вои быстро поскидывали дедовские кожаные панцири с бронзовыми накладками, шлемы, мечи, ножи, секиры — всё это звякало и лязгало, а рядышком ложилась груда чужого добра, едва не ставшего добычей. Ткани и меха шелестели и шуршали.

Новгородцы без броней, без оружия, без славы стояли, перетаптываясь и сжимая могучие кулаки. Они поглядывали из-под нахмуренных бровей, мрачно и тяжело, но уже не полагались на удачу — лучник метнёт стрелу быстрей, им за новиками не поспеть…

— Вон отсюда, — холодно приказал Олег.