— У тебя чёрный юмор, будь оптимистом!

— Не знаю, что ты называешь этим словом, но оно наверняка вредно для печени...

— Всё, не смеши меня больше, а то я забуду, с чего начал. Сейчас стражники малость придут в себя и потащат нас к вашему местному прокурору. А там, как мне помнится, обитается некий злой дядя по кличке Шехмет. Так вот, поверь мне, он себя судебным разбирательством утруждать не будет — повесит нас обоих за милую душу, и всё!

— Да, господин Шехмет — человек горячего нрава... Но вешать никого не станет, он нас обезглавит или четвертует. Говорят, ему нравится запах крови...

— А‑а... вот тут‑то мы, кажется, начинаем понимать друг друга. Подхожу к сути: если ты настоящий Ходжа Насреддин, то избавь нас обоих от столь дебильной смерти! На всякий случай намекаю — лично меня эти смешные узелки на запястьях не удержат.

— Ты — наглый, лукавый, коварный, хитроумный, бессовестный отпрыск великого змия‑искусителя, обладающий в придачу ко всем перечисленным порокам упрямством лопоухого осла!

— Не трогай Рабиновича! Он мой напарник...

— Нет, это мой осёл! Мой, мой, мой...

— Должен ли я понимать это как твоё безоговорочное согласие?!

Ответить Насреддин не успел, так как именно в эту минуту стражники наконец‑то определились с примерным планом действий. Один молодой напарник оставался охранять “место преступного сговора” (то есть маленький однокомнатный домик, набитый украденным добром). Старший бородач и второй юноша должны были отконвоировать “злодеев” в зиндан, где их, возможно, пожелает увидеть тот самый грозный начальник, чей суд скоротечен и страшно справедлив. “Страшно” — здесь ключевое слово, а “зиндан” — специальная яма с узкой горловиной, куда задержанных ослушников опускают на веревке. Классических тюрем, как в цивилизованной Европе, в древнем Багдаде не практиковалось.

По счастью, более опытный стражник повёл их в зиндан окольной дорогой. Она, конечно, была более длинной, но зато на пустынных старых улочках исключалось столкновение с другими стражниками, которые могли бы присоединиться к конвою и, соответственно, потребовать свою часть награды (хотя, по правде говоря, у бородача уже лежали за пазухой два серебряных блюда, а под шитом через руку был переброшен изрядный кусок шёлка...). Позабытый ослик осторожно цокал копытцами сзади.

Как только любопытные слегка отстали, окончательно разнюнившийся Ходжа Насреддин ударился в скорбный плач:

— О, Аллах, прости меня, недостойного! Зачем я крал?! Зачем укрывал вора?! Это всё злобные происки шайтана, попутавшего, сбившего с истинного пути доверчивого мусульманина... О, позор на мою бедную голову! Зачем я перепродавал краденое?! Зачем копил эти бесчестные деньги, нажитые неправедным трудом? О мои бедные родители... они бы восстали из могил, если бы узнали, чем занимается их единственный сын, навеки опозоривший имя отца! Разве принесли счастье мне, ненасытному, эти три тысячи таньга?!

— Сколько‑о‑о?!! — Стражники дружно споткнулись на ровном месте.

Домулло закатил глаза, тяжело вздохнул и незаметно пихнул Оболенского локтем. Лев удовлетворённо хрюкнул и поддержал комедию:

— Молчи! Ничего им не говори! Это твои... мои... наши таньга!!!

— Вай мэ! Безумец, как ты можешь думать о презренных деньгах, когда наши грешные души вот‑вот предстанут перед престолом Аллаха?!

— Точно, точно... — торопливо закивали стражники. — Облегчите своё сердце, и всемилостивейший дарует вам путь к гуриям рая!

— Какие, к чертям, гурии?! — вовсю веселился Лев.