Кристина начала с того, что однажды после уроков принесла наверх из подвала дрова: бабушка, увидев это, даже побледнела от радости, а Кристи пошла в чулан и стала вертеть пустую банку из-под варенья и думать, какой гадкой эгоисткой была она до сих пор и как же могла она не замечать, что все в доме прислуживают ей, словно какой-нибудь герцогине.

Заговорю с ней, решила Кристина однажды вечером, заговорю, попрошу совета, расскажу тете Еве все-все. Она поможет мне стать похожей на других, а тогда и жизнь у меня будет такая же, как у всех.

Она решила заговорить с тетей Евой как раз в тот день, когда тетя Ева поручила ей сделать доклад о мире.

Она сама хотела рассказать о том, что случилось с ними когда-то, но делать доклад по приказанию, говорить во всеуслышание о том, что было тайной, – ну уж нет! Нет! В тот вечер она опять жаловалась Таде в постели, чувствуя, что теперь ей совсем не хочется разговаривать с тетей Евой о своей жизни. Она была сердита на тетю Еву, считала ее бестактной. Кристи даже стала чуждаться ее, и длилось это до тех пор, пока тетя Ева не попросила у нее прощения. На том уроке все вдруг стало легким для Кристи, легким и радостным.

Если бы ее спросили тогда, она бы рассказала, отчего ее охватила в тот раз горькая обида, которая будто вытолкнула ее из класса. Но никто ни о чем не спросил: тетя Ева, очевидно, уже знала, какой раны она коснулась. Кристи не понимала одного: откуда она могла узнать? Ведь о том, что произошло с Жужей, они не говорили никогда, никому чужому. Кто мог рассказать ей это?

Но долго размышлять было некогда, класс не давал ей на это времени.

Теперь-то я знаю, отчего так переменились вдруг девочки к Кристине и что скрывалось за этим. Тогда я еще не подозревала ни о чем, только удивлялась, какие стали все вдруг добрые и терпеливые – все, даже Бажа. Кристине казалось, будто какая-то волна увлекает ее за собой, люди бережно передают ее из рук в руки, она живет, как другие, как все, она ходит в гости в чужие дома, и их радость уже не оскорбляет ее – словом, Кристине казалось иногда, что она попросту ослепнет от счастья.

Маска, очень это хорошо – жить на свете, жить среди людей!

Но все-таки ты не думай, что Жужа исчезла из дома.

Жужа по-прежнему наблюдала с пианино, смотрела на новую Кристину, смотрела на прежнего своего мужа – Эндре Борош казался уже не вдовцом, а совсем молодым мужчиной. Да и к Кристине стоило присмотреться, потому что Кристи, едва покончив с уроками, хватала свой альбом с фотографиями и бежала к Рэке, а случалось, что и на ужин оставалась у тети Мими. Или вдруг ей кричали со двора, спрашивали, не пойдет ли она на кружок или на дополнительные занятия физкультурой, и Кристи мчалась сломя голову, чтобы и этот вечер провести вместе со своими ровесниками, словно стремилась как можно скорее восполнить все то, что упустила.

И, конечно, стоило посмотреть и на бабушку, которая, пока суть да дело, стала невестой, – посмотрела бы Жужа, как она каждую неделю получает и крутит-вертит в руках письма дяди Бенце! Дядя Бенце всегда пересылал ей свои статьи, которые вырезал из «Цегледского дневника» или из «Газеты кролиководов». Радостное настроение папы и то, как взволнованно ожидала бабушка почты, словно согрело квартиру, и Кристина начала жить так, как живут все дети.

Конечно, наблюдала не только Жужа, Кристина тоже. Впервые в жизни она присматривалась не только к себе, но и к другим. И в первую очередь к своему отцу.

Потому что Эндре Борош изменился.

Папа, то есть Эндре Борош, не умеет хранить секретов. У него всегда все видно по лицу и по глазам; по его виду сразу можно понять, когда ему хорошо, тепло на душе и он чему-то радуется. Сперва Кристина целыми днями размышляла о том, что бы такое могло с ним приключиться: в мастерской у него не произошло никаких особенных событий – ни конкурса какого-нибудь, ни премий… Но папа Кристины, наконец, сам выдал себя.