Не нравились они ему оба, и все тут.

 А почему, отчего — он не задумывался. И наверно, правильно делал. Суровая афганская школа приучила его ценить надежное, верное. Похоже, ничего этого не находил он ни в одном, ни в другом.

 — Надо, чтобы и Вобла был, — сказал Афганец медленно, негромко, покусывая сорванную у ног травинку.

 — А зачем? — спросил Петрович, хотя все понял с полуслова, более того, был согласен с Афганцем. — Такого человека ценить надо. Зачем рисковать?

 — Мы больше рискуем, когда бережем его — Афганец смотрел прямо перед собой, не останавливаясь взглядом ни на калитке, еле видимой в листве, ни на стволах яблони. Он просто смотрел в пространство, видя все и ничего одновременно.

 — Это как? — усмехнулся многоопытный Петрович.

 Афганец долго молчал, кусал травинку, к чему-то прислушивался. Петрович его не торопил. Разговор мог закончиться и на этом, и оба не почувствовали бы никакой неловкости. Так уж сложилось между ними, что разговаривали они, когда никого рядом не было. Стоило появиться кому угодно третьему, и оба замолкали, как бы и не видя друг друга.

 — Нельзя его чистеньким оставлять, — наконец произнес Афганец. — Опасно. Нехорошо.

 — Почему?

 — Слиняет.

 — Ему с нами выгодно.

 — Двум богам не молятся.

 — Откуда ты это знаешь?

 — Не знаю, — передернул плечами Афганец. — Откуда-то знаю... Если слова выскочили, значит, так и есть.

 — Выходит, все, что ты говоришь, — правда святая?

 — Да, — кивнул Афганец. — Все, что я тебе говорю, — правда.

 Две поправки он сделал в ответе Петровичу — уточнил, что правдой является все, что говорит тому, и не святой, а просто правдой.

 — Я знаю, Коля, — сказал Петрович. — Верю тебе.

 — И я тебе, Петрович, верю. И никому больше.

 — Почему, Коля? — Петрович так сумел спросить, что Афганец понял суть вопроса — почему он не верит остальным членам банды.

 И опять Афганец надолго замолчал. То ли не хотел отвечать, то ли вопрос оказался для него слишком сложным, а может, сам лишь теперь задал его себе. И опять Петрович не торопил его. Сидя на теплой деревянной ступеньке, он поставил локти на колени, подпер ладонями щеки, отчего все лицо его собралось в морщины и как бы сдвинулось кверху, как это бывает у породистых собак, у которых шкуры, кажется, вдвое больше, чем требуется.

 — Понимаешь, Петрович... У всех есть черный ход... Или запасной выход. А у нас с тобой нет. Если, к примеру, тот же Вобла однажды перестреляет всех, то утром он спокойно начистит свои ботиночки и выйдет на работу. И будет расследовать массовое убийство, которое сам же и совершил. Знаешь, Петрович, я думаю, что рано или поздно он это сделает. Ему ничего не остается. У него нет другого выхода. Я слышал, он где-то дом строит...

 — Строит, — кивнул Петрович.

 — Большой?

 — Десять на двенадцать.

 — Два этажа небось?

 — Три.

 — Это же дорого — дом строить в наше время? А?

 — Нет ничего дороже.