В ночь перед тем, как дивизия разделилась, доктор Рябухин, спавший в своей палатке, был разбужен земляком и сослуживцем по армии Дутова, молоденьким казаком Иваном Маштаковым. Незадолго до того Унгерн, по-прежнему имевший слабость то и дело проникаться к кому-то внезапной, обычно недолгой симпатией, присвоил ему офицерский чин и приблизил к себе. Маштаков был введен в небольшую группу офицеров во главе с полковником Островским, которые исполняли обязанности порученцев, но именовались «штабом».

Взволнованный, возбужденным шепотом он сообщил Рябухину, что стоял возле палатки, где находились Унгерн с Резухиным, и подслушал их разговор. Оказывается, барон решил идти не в Маньчжурию, а на юг, в Тибет. Он намерен пересечь Гоби, привести дивизию в Лхасу и поступить с ней на военную службу к далай-ламе. Резухин «робко возразил», что без запасов продовольствия и воды едва ли удастся пройти через Гоби. На это Унгерн ответил, что и в Маньчжурии, и в Приморье им обоим появляться небезопасно, а людские потери его не пугают, принятое им решение — окончательное.

Свидетельство Рябухина — не единственное. Аноним считал, что само разделение дивизии на две бригады произошло из-за ссоры Унгерна с Резухиным, не одобрившим плана похода в Тибет. После этого барон будто бы даже отобрал у него все географические карты — видимо, чтобы они не смущали его помощника расстоянием до Лхасы вкупе с отмеченными на них горными хребтами и пустынями, через которые предстояло пройти. По Анониму, почва для похода в Тибет была подготовлена давно: Унгерн еще в Урге установил «прочную связь» с Далай-ламой XIII, поддерживал с ним переписку, послал ему «ценные подарки из монгольской добычи», а взамен получил «священные талисманы», призванные «охранять его жизнь и приносить успех в делах». От имени барона полковник Львов «строчил на пишущей машинке длинные послания», пугая правителя Тибета «стремлением коммунистов уничтожить всех служителей религиозного культа, где бы они ни находились». В свою очередь, тот якобы жаловался Унгерну на притеснения китайцев и англичан.

Машинок с монгольским или тибетским шрифтом не существовало в природе, да и ни одним из этих языков Львов не владел; сочиненные им послания должен был кто-то переводить, но в остальном все похоже на правду. В плену Унгерн называл Далай-ламу XIII в числе своих адресатов. Об ответных письмах ничего сказано не было, но накануне второго похода в Забайкалье лагерь Азиатской дивизии на Селенге посетили посланцы владыки Тибета. Об этом визите упоминает только Гижицкий, зато ему можно доверять. Даже после неудачи с производством химического оружия он остался любимцем барона, в числе немногих находился при нем на правом берегу Селенги и, вероятно, знал о его делах больше других офицеров, за исключением разве что Резухина. Князев, однажды зайдя с докладом в палатку Унгерна, был неприятно удивлен тем, что этот поляк, имевший всего лишь чин поручика, «в непринужденной позе» лежит на походной койке, тогда как в присутствии барона заслуженные полковники и садиться-то не смели. Одной из причин столь фамильярных отношений могло стать близкое знакомство Гижицкого с родным братом Унгерна, Константином.

Прибывшие на Селенгу тибетцы голов не брили и носили косы, значит, были не духовными особами, а светскими. Тем не менее монголы из дивизиона Сундуй-гуна относились к ним с благоговением, целовали края одежд, собирали землю из их следов, чтобы использовать для ворожбы и приготовления лекарственных снадобий. Это объяснимо лишь в том случае, если речь идет не об остатках тибетской сотни, а о представителях самого Далай-ламы XIII, аристократах или чиновниках высокого ранга.