В 1930-х годах Князев разыскивал осевших в Маньчжурии ветеранов Азиатской дивизии, развязывал им языки с помощью ханшина, если они не отличались словоохотливостью, и записывал их рассказы. Среди прочих ему попался хорунжий Шеломенцев. В августе 1921 года он служил в монгольском дивизионе, поэтому стал чуть ли не единственным русским свидетелем последних часов, проведенных Унгерном на свободе. С его слов, дополнив услышанное предполагаемым внутренним монологом барона и столь же гипотетическим изложением его беседы с коварным Сундуй-гуном, Князев пишет: «Унгерн был взбешен. Соскочив со взмыленной лошади, он с рычанием сорвал фуражку и стал топтать ее ногами. «Мерзавцы, — кричал он, — обманули казаков и погнали их на Дальний Восток, чтобы глодать кости…» Много чрезвычайно красочных выражений, на которые, к слову сказать, барон был превеликим мастером, вылилось тогда из глубины его оскорбленного сердца по адресу восставших против него офицеров. Монголы с неподдельным страхом наблюдали с почтительной дистанции эту бурную вспышку гнева своего вчера еще очень могущественного хубилгана. Наконец Унгерн несколько поуспокоился. Снова заработала его постоянно творческая мысль… «Не все еще потеряно, — вероятно, думалось барону, вновь охваченному никогда не покидавшей его энергией, — ведь со мной целый, в сущности, полк верного мне князя и десятка два казаков, русских и бурят, готовых разделить мою судьбу до конца. Я пройду с ними в Тибет. Там живут воинственные племена, не чета этим вот монголам, разбежавшимся от нескольких выстрелов взбунтовавшихся дураков. Я объединю тибетцев. Мне поможет Далай-лама, которому не напрасно же я послал в подарок 200 тысяч даянов…» Таков был, вне сомнения, ход мыслей барона, потому что за чаем, остро смотря в глаза, он в упор спросил монгольского князя, пойдет ли тот за ним в Тибет. Не заметил на этот раз барон быстрой искры мрачного огонька, тотчас же утонувшей в глубине непроницаемых зрачков степного хищника, за тот короткий момент, пока он с почтительностью склонял голову в знак своей неизменной готовности следовать за бароном-джянджином хоть на край света».

Через несколько дней, уже в плену у красных, Сундуй-гун написал пространное объяснение, с простодушной хитростью уверяя, будто он, «не выдержав унижений и деспотизма барона», решил уничтожить его еще накануне мятежа в Азиатской дивизии. Якобы он с восемью своими людьми подкрался к палатке Унгерна и увидел, что тот «сидит, подогнув колени, в глубокой задумчивости». Князь дал сигнал схватить его, но «он услышал и убежал, рукой откинув задний полог палатки». Поймать сбежавшего от них барона монголы не смогли, однако утром, когда дивизия ушла на восток, увидели «на склоне горы» одинокого всадника. Узнав Унгерна, Сундуй-гун подъехал к нему и сказал: «Великий главнокомандующий, ваши русские вас и меня хотели убить, мы с ними сражались за ваше спасение… Вот я вас нашел, прикажите присоединиться к главнокомандующему».

Унгерн ему поверил и стал расспрашивать, как идти во владения Джалханцза-хутухты, но при этом все время держал наготове револьвер. Сундуй-гун попросил спички, чтобы закурить; Унгерн полез в карман за спичками, тогда монголы набросились на него и связали ему руки и ноги. Уже связанный, Унгерн спросил, почему его схватили. Сундуй-гун будто бы ответил развернутой, политически выдержанной тирадой, резюмировав: «Мы отдадим тебя в руки властей Советской России и будем открывать дружбу между двумя народами, и мы, незначительный народ монголов, будем бороться за свое освобождение». Он послал к красным эвенка Гомбожава, говорившего по-русски; красные приехали, «помахали белым флагом», и когда им передали пленника, поблагодарили Сундуй-гуна с его людьми и всех накормили.

Правдой здесь является только уловка со спичками; Унгерн тоже о ней упоминал, но всю историю излагал несколько иначе.