Катарина принесла ужин, и майор Венцель, распалённый вниманием собеседницы, принялся с аппетитом есть. Один за другим поднимал тосты, предлагая пить за фюрера, за победу и не смущался тем обстоятельством, что Кейда лишь поднимала бокал, но даже не касалась его губами.

— Пью за ваш Рыцарский крест. Слышал, что сам фюрер прикрепил его вам на грудь…

Майор запнулся на этом слове, мельком взглянул на крепкую, проступающую из–под воздушной ткани девичью грудь баронессы, опалил себя дерзкой мыслью, но тут же подумал; баронесса! Девушка!.. Что за чушь бросается мне с вином в голову?

Повернулся к Анчару, сидевшему всё это время у ног хозяйки, потянул было к нему руку, но Кейда сказала:

— Остерегитесь! Мой пёс добр и благодушен, но к мужчинам меня ревнует.

Венцель вскинул голову:

— М–да–а… Цербер!

Кейда разливала кофе — пахучий, дымящийся. Оглушённая смелым откровением майора, она не скрывала к нему своей приязни, благодарности за доверие.

— Я вам признательна. Вы мне доверились, и я ценю это, — сказала она, как бы в поощрение пододвигая к собеседнику блюдо с пирожными, сдобными сухариками, печеньем.

— Я не так смел и доверчив, как вам могло показаться. Встретиться с вами и быть откровенным повелел мне Павел Николаевич.

— Павел Николаевич? — встрепенулась Кейда. И Анчар привстал, кинул взгляд на Венцеля и мордой потянулся к хозяйке: не грозит ли тебе опасность?

Кейда повторила вопрос.

— Да, он самый. Павел Николаевич, русский ученый, изобретатель, мудрец… Он первый открыл нам глаза на этих… мальтийских сычей. Он по велению старого барона выкраден у Ацера — для фюрера, для будущего Германии. Там у него лаборатория, он атомщик, но пока создает акустические приборы для обнаружения подводных лодок.

— Он работает на немцев?

— Он создаёт приборы, но генералу Функу сказал: предателем своего народа не будет, и, следовательно, до конца войны секретов своих не выдаст. Ваш дядюшка приказал фрау Мозель хорошо кормить русского учёного, часто менять ему постель, бельё… Ну, и она — старалась.

Краска смущения бросилась в лицо Кейды: намёк был слишком прозрачен. Она поднялась, отошла к окну. У ворот замка и дальше, за воротами, в свете неярких, качающихся на ветру ламп сновали люди, подъезжали и отъезжали машины, здесь, как и в ацеровском замке, ни днём, ни ночью не затихала жизнь, и какие–то люди, может быть, и не знавшие друг друга, всё время колготились у ворот и внутри усадьбы, кого–то искали, чего–то добивались.

Сгустился вечер. В левой стороне, за окрестными угодьями замка, светились огоньки деревень и отдельных домов. Швейцарию не бомбили, и крестьяне, и владельцы замков и вилл не соблюдали светомаскировку.

Настя вдруг сейчас ощутила себя за границами войны, в мире, где не рвутся бомбы, не гремят выстрелы, и ей остро захотелось такой же тишины для своей Родины, многострадального Ленинграда, городов и сёл Украины, Белоруссии, где полыхали пожары, плакали дети, а вокруг ухала и стонала от разрывов земля.

У неё за спиной сидел и прихлёбывал горячий кофе немец. Это они, немцы, принесли столько горя её земле, родным русским, и не только им. Но война не щадит и немцев, и, может быть, ещё с большей жестокостью катится на них огненный вал возмездия. Они даже здесь, в глубоком германском тылу, все встревожены, с тайным и животным страхом ожидают расплаты.

Казалось странным, что, заглядывая немцам в глаза, она не испытывала к ним ненависти, злоба к ним была на фронте, здесь она увидела людей мирных, иногда даже приятных, весёлых, лёгких и понятных, — ловила себя на мысли, что иные ей даже нравятся, их даже жалко и хочется им помочь.