— Хайль Гитлер!

Кейду словно оса ужалила, — она щелкнула каблуками, швырнула перед собой руку:

— Хайль!

Сидевшая в углу овчарка испуганно гавкнула.

Акр шёл сзади, низко опустив голову. Этот истерический выкрик вмиг развеял всё обаяние Кейды. Лишь немногие догадывались, что Ацер походил на двуликого Януса; у всех на виду был нацист и полковник германской армии, второго же лица его никто не видел, но именно оно было стержнем его существа, — лицо с едва уловимыми чертами полукровки, затаившего глухую, неизбывную обиду на гитлеровских правителей, вознамерившихся окончательно решить еврейский вопрос. Школьником он не испытывал к нацистам лютой ненависти, да и в юные годы ещё осознавал себя немцем и сам был готов уничтожать врагов рейха. Но с возрастом Ацер все больше задумывался о своем происхождении, как бы прислушивался к току крови в его венах, и ему становилось неуютно, он уже без былой сердечности общался с друзьями — «чистыми арийцами» и искал среди них ребят, похожих внешними чертами на себя. Если же он слышал и от них: «Бабушка была гречанкой» или: «Все мои предки — чистые арийцы», то охладевал к новым друзьям. С течением времени зов крови становился сильнее, а речи — скупее, ко всему добавился страх перед раскрытием его родовых корней. Он перестал упоминать имя своей матери, а потом и в мыслях вспоминал её всё реже. Второе, тайное его лицо не принадлежало ни к какой национальности, а было отмечено печатью гражданина мира. Две черты в людях он ненавидел люто: немецкий патриотизм и нелюбовь к евреям. Первую черту он уже видел в Кейде и считал её нацистский дух наносной дурью, болезнью молодости. Но вот если она к тому же и ненавидит евреев…

Они шли к машине, и он, глядя себе под ноги, молчал. Он знал, что рано или поздно заговорит с Кейдой о евреях, знал и страшился открыть в ней вторую черту, так часто встречающуюся в нацистах.

На катере они прошли на носовую палубу, где в шахматном порядке стояли четыре кресла из дерева цвета карельской березы. Кейда опустилась на переднее кресло, сидела прямо, недвижно, словно королева. Её головка, длинная шея и развёрнутые как у балерины плечи резко и рельефно рисовались на фоне бегущей под катер воды. Она вглядывалась в очертания берега, уже различая вкрапленные в дрожащую синеву леса белые домики и над ними, на холме, тёмные линии громадного сооружения, — видимо, замка.

Ацер сидел сзади и тоже смотрел вперёд, но помимо своей воли всё чаще обращал взор на Кейду. «Неужели?.. — повторял он почти с ужасом один и тот же вопрос, — неужели вот она — незнакомая, непонятная и далекая — будет моей судьбой?..»

Оживали мечты, — полузабытые, почти юношеские, — о той, которая вдруг явится и затопит сердце сладкой истомой, наполнит жизнь радостью… Ему сорок лет, у него в лагере был целый гарем из русских пленниц, но разве он любил хоть одну из них? А эта? Девушка бедная, малоразвитая, кроме того, фанатичка, почти сумасшедшая. Разве нормальный мужчина может полюбить такую? Её храбрость! Она тоже граничит с безумием. Ну, скажите на милость: мог бы нормальный человек добровольно подставить свой лоб за другого? Ну вот, а ты смотришь на неё как на икону. Опомнись! Очнись, пока не поздно!..

Однако, увидев на берету сработанный по его заказу в Америке «Линкольн», он загорелся желанием как можно скорее подвести к нему Кейду, поразить её блеском внешней и внутренней отделки автомобиля, покатить к замку, равного которому нет во всей Швейцарии да и на всём юго–западе Германии.

Настю между тем занимали мысли иного рода: она неодолимо хотела знать, что за человек Фёдор, почему он так интересует Ацера, что за птица такая сам Ацер и, наконец, что представляет собой объект, над которым он начальствует.