— Выскоблим?

— Да, выскоблим, — как клопов.

— А вам лично евреи сделали что–нибудь плохое?

— Мне лично — нет, но они, как крысы обглодали Германию.

Ацер приоткрыл рот от изумления, но ничего не сказал. Кейда добавила:

— И хотят властвовать надо всем миром. Но вы… Почему вы задаете эти вопросы? Уж не заказ ли получили от тайной полиции? Зря стараетесь. Я подсудна одному человеку на свете — фюреру!

Ацер вытянул шею, как глухарь на стойке, поправлять ситуацию было уже поздно: он сам теперь видел, что не вовремя и не к месту задал свой вопрос, — тема щекотливая, неуместная в такой обстановке. И Кейда, воспользовавшись этим, поставила его на место.

Она была довольна, однако продолжать этот разговор не хотела, боялась запутаться. Ацер тоже избегал дальнейших дискуссий. Утешало его одно: такие геббельсовские стандарты о евреях выплескивал каждый нацист. С ней же, как он думал, стоит лишь как следует поговорить, и дурь её улетучится. Он склонился над едой и не смотрел на Кейду. Старался извинить её атаку на евреев, но не мог. Волна ненависти подступила к горлу и душила его, как удавкой. Отпала охота показывать ей замок, увлекать, закреплять дружбу. Холодно, с немецкой расчетливостью и еврейским меркантилизмом он сейчас, в одну минуту решил: она будет переводчицей и его наложницей. Он изваляет её в грязи и выбросит как тряпку. С этой мыслью и поднялся из–за стола. Сказал:

— Приступим к работе.

Едва Ацер успел растворить дверь, как его остановил голос вошедшего офицера:

— Господин полковник, вам телеграмма!

Ацер прочитал: «Завтра в Мюнхене в концерт–холле состоится важное совещание вам надлежит выделить пятьдесят человек для охраны». И больше ни слова. Его, полковника Ацера, на совещание не звали. А он давно ждал этого совещания, он знал: на него съедутся военные чины северо–западных областей Германии, прибудут офицеры и генералы из оккупированных Франции, Австрии и Швейцарии. Совещание обещал провести сам Гитлер… Его не приглашают… Теперь — жди опалы.

Он почувствовал себя зверем, которого выслеживают. И уже ощущал холод наведённых на него стволов.

Ацер подошёл к телефону, набрал номер Функа.

— Добрый день, дядя! Завтра в Мюнхене совещание, — вы знаете?.. А вы не скажете, почему меня нет в списках?.. Узнайте, пожалуйста, тут какое–то недоразумение. Вы не находите?

Кейда, стоявшая поодаль, делала вид, что разговор её не интересует. Когда он закончил, сказала:

— Поеду домой.

— Хорошо. Один момент.

Стоявшему у двери офицеру он велел позвать Патрицию, и когда та вошла, Ацер приказал:

— Проводите мадемуазель Кейду к дяде Альберту и можете пожить там несколько дней!

В замок генерала они летели на аппарате, похожем на майского жука. Это был прадедушка современного вертолета, в то время большая редкость.

На совещании в Мюнхене произошёл эпизод, имевший для старого Функа трагическую развязку. Фюрер был мрачен и рассеян, опытный психолог мог бы заметать надлом его былой агрессивности, начавшийся распад клокотавшего ещё недавно наступательного порыва. Он был зол и не щадил даже тех, к кому хранил почтительное уважение. Скользнув взглядом по первому ряду, зацепился на Функе, проговорил:

— Решается судьба Германии, а иные поползли в свои тёплые норы. Вы слышите, Функ! Нам некогда болеть!

— Мой фюрер, есть предел…

— У меня он тоже есть — предел! И голова есть, и сердце, — оно болит за Германию, за всех вас, чёрт подери!..

Функ при этих словах закипел обидой. К вискам, затылку хлынула кровь.