Если бы Черный Гром когда-нибудь запел, то стер бы с лица земли весь город, осталось бы только метро — лабиринт туннелей, подземный квартал.

Бывало, Доза лежал на кровати, вдыхая запах старых гниющих деревьев во дворе, и часами мечтал об этом.

Или, в особенно жаркие дни, выходил на улицу, шел на угол Невинс и направлял струю гидранта в раскрытые окна проезжающих мимо машин. Если водитель догадывался о намерениях мальчишки и поспешно поднимал стекло — все равно не успевал защититься от холодного душа.

Но нужно признаться: многочисленные истории, которые ты рассказывал самому себе — и верил, будто все эти события происходили с тобой регулярно, — основывались на воспоминаниях лишь о нескольких днях, ставших для тебя легендой. Точно так же ты преувеличивал размеры женской груди, которую рисовал на листке в клеточку, и полученное однажды во время минета блаженство, точно так же считал, что, нажимая на спусковой крючок, ты издал победный вопль мстителя, хотя на самом деле чуть не обмочился от страха. Как часто включали этот чертов гидрант? И сколько раз в действительности ты обливал водой машины? Может быть, всего лишь дважды? И потом, особенно жарких дней летом всегда бывало не так уж много.

А что до полетов, Доза теперь даже в небо не смотрел. Полеты были летом внутри лета, пустым капризом. Думать о них не имело смысла.

Глава 14

В период между Элмайрой и Уотертауном жизнь Дозы была лишь тенью, бледной мечтой.

Первое освобождение плавно переливалось в следующее. Отбывших срок привозили в Нью-Йорк из тюрьмы на спецавтобусе, который останавливался недалеко от отеля «Плаза» возле моста Куинсборо. Каждому из освободившихся водитель выдавал жетон на метро — скромный прощальный подарок от пенитенциарной системы. В окружении таких же, как он, бывших заключенных Доза направлялся в метро. Все притворялись, будто друг друга не знают, лихо жевали жвачку и слишком часто сплевывали. Одежда плотно облегала накачанные мышцы, а во взглядах отражалась паника. К нормальной жизни эти люди теперь были так же не способны, как раки, выпущенные на волю в чистом поле.

Если не мешало смущение, Доза ехал до железнодорожного вокзала Гранд-Сентрал, там любовался новыми росписями вагонов, делал пересадку и отправлялся на Невинс, где мог повстречаться с кем-нибудь из знакомых. Когда же им владела глупая робость, он предпочитал дойти пешком до Куинс, сесть на метро и, собираясь с мыслями, час ехать до дома. Через Гринпойнт, Бед-Стай, Форт Грин — целых тринадцать станций.

Ехать, мысленно напевая: «Ты хоть скучал по мне? Я вернулся!»

Вернулся в нью-йоркскую трясину.

Освободившись из Элмайры, Доза поселился у Артура Ломба, ютившегося в тесной каморке на Смит-стрит. Барри сдавал теперь каким-то людям комнаты на первом этаже; туда Дозе больше не было доступа. В свой первый сезон свободы он устроился на работу к одному подрядчику, Гленрею Шурцу, и занялся герметизацией прогнивших оконных рам в домах из бурого песчаника, став таким образом непосредственным участником превращения Говануса в Бурум-Хилл. Поначалу он наведывался к Барри во время обеденного перерыва: перепачканный пылью, с полным пакетом горячих бутербродов из магазина Багги, которые Барри когда-то так любил. Только теперь он почти ничего не ел. Доза садился рядом с ним на софу, желая получше узнать, что же за человек его отец, но они практически не разговаривали. Лишь смотрели телевизор — шоу Фила Донахью, «Миссия невыполнима», а по воскресеньям игру «Джетс».

На улице стояла тишина: детей во дворах не было.

Генри в костюме и галстуке говорил ему «Эй» при встрече.

Барри складывал бутерброды в холодильник и брал бутылку солодового напитка, который и составлял весь его обед.

Иногда Доза видел отца на улице — на Атлантик, у отеля «Таймс Плаза».