Генри осекся. Старик подошел к нему. Генри слегка занервничал.

— Важно только одно, — почти прошептал таксидермист.

— Что же?

Старик потянул листок из рук Генри. Тот выпустил страницу. Таксидермист положил ее на конторку.

— Вот что. — Подсвечивая лампой, он взъерошил шерсть в основании хвоста Вергилия. — Вот это.

Генри увидел пугающе багровый хирургический шов.

— Хвост был отрезан, — сказал таксидермист. — Я его пришил.

Он убрал лампу и отошел к верстаку в глубине мастерской. Генри хотел пригладить шерсть на хвосте, но почему-то вновь ее взъерошил и потрогал шов. Его передернуло. Он убрал руку. На душе стало мерзко. Каким изувером надо быть, чтобы отсечь этот великолепный хвост! Кто же это сделал?

Таксидермист возился с чем-то на верстаке. «Почему он оборвал разговор о пьесе? — подумал Генри. — Может, я нечуток к его творческим мукам и слишком суров?»

— Не хотите, чтобы я целиком прочел пьесу или то, что уже написано? — спросил он.

Старик не ответил.

Может, ему кажется, что если поделиться сокровищем, над которым корпишь всю жизнь, то останешься пустым, выхолощенным, лишенным тайн? Или он боится выставить напоказ свое «я»? Страшится отзыва Генри и прочих? «Годы труда — и только-то?» Может, старик предчувствует провал своей затеи, но не может отыскать его причину и способ выправить ситуацию? Генри понял, что не ответит ни на один из вопросов, ибо не распознал суть этого человека. Несмотря на читки и беседы, он остался загадкой. Больше того — пустотой.

— Пожалуй… — начал Генри, но смолк. Каждый визит к таксидермисту поглощал уйму времени. Генри приблизился к верстаку.

Мастер работал над рыжей лисицей, уложенной навзничь. Живот ее уже был вспорот от нижних ребер до основания хвоста, и теперь старик, помогая себе ножом, снимал шкуру. Генри следил за его действиями, чувствуя нездоровое любопытство. Так близко он еще не видел свежий труп животного. Оттянув шкуру, таксидермист подобрался к хвосту и изнутри его отсек. Потом занялся лапами, разрезав коленные суставы. Крови было не много. Преобладал бледно-розовый цвет (мышцы, догадался Генри), а также белый (жировая прослойка), и лишь кое-где мерцал багровый. Генри ожидал, что мастер продлит брюшной разрез до шеи, откроет грудную клетку и, по примеру задних, обработает передние лапы. Однако таксидермист вывернул шкуру наизнанку и, подрезая ее ножом, стал вынимать тушку через брюшной надрез. Шкура снималась, точно пуловер. Под корень обрубив передние лапы, мастер сдернул шкуру к горлу. Затем подрезал ее возле ушей. На черепе остались две темные дырки. Глаза выглядели еще жутче. Таксидермист ловко подсек слезные протоки, и веки ушли вместе со шкурой, оставив таращиться голые глазные яблоки. Отделив кожу от десен, старик занялся последней точкой — черным носом, в котором пересек хрящ. Затем он вывернул шкуру мехом наружу и положил ее рядом с освежеванной тушкой, похожей на младенца, которого вынули из красной одежки; правда, ребеночек этот свирепо таращил угольно-черные глаза и скалил острые зубы.

— Демонстрация для вас, — сказал таксидермист. — Мне нужна только голова — предполагается настенное изделие.

Скальпелем он надсек шкуру по горлу и, следя за тем, чтоб не попортить мех, острыми ноженками разрезал кожу, отделив голову от туловища. Головную шкурку вывернул наизнанку и поскреб ножом, счищая ошметки плоти.

— Теперь надо обработать, — пробубнил он, отходя к полке с банками.

Генри разглядывал шкурку — лисья голова, только пустая и вывернутая наизнанку. Все на месте — нос, пасть, глаза, большие уши, шея, — но шиворот навыворот. Пасть, в которой раньше был язык, снаружи окантована белой шерсткой, с шейного обреза внутрь заглядывают рыжие волоски.