|
Скорчился, будто человек, и тихо, тихо, как-то по-ребячьи, беззащитно опустился на снег, окрасил его своей кровью, подогнул голову под себя, будто жаловался на долю и, жалуясь, хотел заплакать, облегчить душу, но вот что из этого облегчения вышло: он даже не успел обвести прощальным взором горы — вскипело перед ним пламя, выело глаза, перешибло хребет, каленым ножом прошлось по всему, что было у него внутри, лишило сил, света, жизни. Из обгоревшей рванины пробоя с тонким скулящим звуком вырвался застойный воздух, растаял в звуках дня, а всем показалось, что это не воздух был, а душа, что вылетела из раны и устремилась в небеса.
— П-подонок, — страдальчески скривился лежащий в сугробе Кузнецов, помял пальцами сердце, охнул — кто-то секанул ребром ладони наотмашь, пытаясь обрубить сцеп, связывающий сердце со всем организмом, но не обрубил, лишь боль принес. — П-подонок, — прошептал Кузнецов. — Вот и все, на людей больше нападать не будет, — деловым повседневным тоном произнес Игорь, подошел к Алешечке, засунул ему ракетницу за ремень бананки, хотел было сказать: «Учись, малыш», но не сказал, а только похлопал его по плечу, покосился на Марину и по этому косому, испытующему взгляду было понятно, что красивая девушка Марина никуда уже от него не уйдет, как бы она ни была предана Алешечке и что бы ее с ним ни связывало. — Недолго музыка играла, — сказал Игорь, голос его нисколько не был ушибленным — чистый, звучный, сильный голос уверенного в себе самом и в собственной правоте человека. Будто бы ничего и не произошло. — П-подонок, — прошептал Кузнецов. Боль, сдавившая сердце и заставившая захрустеть кости, не отпускала. Клюквенное мокрое рядно перед глазами загустело, солнце погасло — да и не было его вовсе, солнца, как и праздника сегодняшнего, Восьмого марта, не было, и дурачливых состязаний команды «пельмешек» с командою «худышек»… — Мужчина всегда должен оставаться мужчиной. — Игорь расстегнул молнию кармашка, пришитого к рукаву куртки, достал оттуда две красненькие, знакомые каждому без исключения взрослому человеку хрусткие бумажки, сходил к мангалам. — Ребята, вот вам деньги, уберите, пожалуйста, это… — головою повел себе за спину, а поскольку денег никто не брал, все молчали, хлопнул кредитками о стол, вернулся к Марине и Алешечке. — Все, друзья, обед окончен… Подъем! Он сразу выдвинулся в главные в этой команде, в лидеры, теперь, что он захочет, то Марина и Алешечка будут делать. А Кузнецов все корчился в снегу, хватался руками за сердце, всасывал сквозь стиснутые зубы воздух, остужал им горящее нутро, надеясь, что ему полегчает, но надежда так и оставалась надеждой — Кузнецову не легчало. Волк, как в последний раз вытянул лапы, так и затих, хотя из пробоя снова с тоскливым писком вытиснулся воздух, а внутри что-то хрустнуло, заскрипело, словно бы он был еще живой, но снег под волком уже подмок с двух сторон, через несколько минут он совсем вмерзнет в красную наледь. Все было в крови, а вот розовый платок с изображением исторических мест то ли Парижа, то ли Лондона почти не испачкался, он даже не смялся, только сдвинулся на шее набок. Марина подошла к волку, неторопливо развязала узел, стянула платок. — Правильно, — похвалил ее Игорь, положил руку на ее плечо и, не боясь Алешечки, притянул к своему плечу; Алешечка видел это, но промолчал. — Следов после себя никогда не надо оставлять, Марина, — сказал он. Они ушли, а Кузнецов все маялся и маялся, боль никак не проходила, кто-то лупцевал его кулаком в подгрудье, бил метко, стараясь, чтобы боль окончательно допекла его, доброхота несчастного, — и зачем он сказал этим людям, что около них находится волк? — клюквенное рядно загустело совсем, ничего сквозь него не было видно: ни мертвого волка, ни людей, собравшихся около него, ни двух парней, появившихся откуда-то с лопатами и носилками: видать, два червонца, оставленные Игорем на столе, сделали свое дело, ни безмятежного бездомно-синего неба, ни огромного крутящегося колеса подъемника. |
