|
Я этого не допустил. «Скажите мне по совести, – настаивал я, – это возможно?» Димчорчский доктор поглядел на лондонского доктора. Лондонский доктор сказал: «Если вы непременно хотите знать, да, это возможно». Представьте себе какую будущность обещал мне этот ответ. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, вечно быть в опасности, куда бы ни пошел, вдруг упаду наземь в припадке. Бедственное это положение или нет? Как могла я отвечать ему? Что могла сказать? Оскар продолжал. – Прибавьте к этому, что я – жених. Величайшее горе, какое может постигнуть человека, постигает меня. Счастье моей жизни у меня в руках, и я не могу им воспользоваться. Не одно здоровье мое гибнет, все надежды мои рушатся. Любимая женщина недоступна мне, пока я страдаю, как теперь. Вдумайтесь во все это и потом представьте себе человека, сидящего здесь, за этим столом, с пером и бумагой, которому стоит только написать две строчки, чтобы тотчас же началось ваше излечение. Свобода через несколько месяцев от ужасных припадков, брак через несколько месяцев с любимой женщиной. Эта светлая будущность взамен адского существования, какое влачу я теперь. И купить все это ценой дурного цвета лица, которого единственное дорогое вам существо никогда не увидит. Стали бы вы колебаться? Когда доктор взял перо, чтобы написать рецепт, будь вы на моем месте, сказали бы вы «нет»? Я сидела молча. Мое упрямство – женщины, как ослы в этом отношении – не хотело уступить, хотя совесть говорила мне, что он прав. Он вскочил на ноги в таком же волнении, в каком я его видела в тот день, когда довела его до признания, кто он. – Вы сказали бы «нет»? – повторил он, наклонившись надо мною, раскрасневшийся и трепещущий, как в тот день, когда шепнул мне на ухо свое имя. – Вы так сказали бы? Когда в третий раз повторил он свой вопрос, страшная судорога, мне уже столь знакомая, исказила его лицо. Тело Оскара развернуло направо, он упал к ногам моим. Боже мой, кто мог сказать, что он не прав, при виде такого довода, какой в эту минуту представлялся глазам моим? Кто не согласился бы, что всякое уродство лучше такого состояния? Вбежал слуга и помог мне отодвинуть от него мебель на безопасное расстояние. – Это теперь уж недолго продолжится, – сказал он, видя мое волнение и стараясь меня успокоить. – Месяца через два, говорит доктор, лекарство подействует. Я ничего не могла ответить, я могла только горько упрекать себя за то, что спорила с ним, раздражала его и, может быть, вызвала ужасный припадок, вторично случившийся с ним в моем присутствии. На этот раз он продолжался недолго. Может быть, лекарство начинало уже действовать. Через двадцать минут Оскар был в состоянии снова сесть в кресло и продолжать разговор со мною. – Вы говорите, что я буду пугать вас, когда лицо мое посинеет, – сказал он со слабою улыбкою. – Разве теперь я не пугаю вас, валяясь в корчах на полу? Я попросила его не говорить больше об этом. – Ей богу, – сказала я, – вы убедили меня, как я ни упряма. Будемте думать теперь только о вашем выздоровлении. Чего вы от меня желаете? – Вы имеете большое влияние на Луциллу. Если когда нибудь в разговорах с вами она проявит любопытство узнать действие лекарства, переведите разговор на другую тему, отвлеките ее тотчас же. Пусть она останется в таком же неведении, как и теперь. – Зачем? – Зачем? Если она узнает, что знаете вы, как подействует это на нее? Она возмутится и ужаснется, так же как и вы. Она сейчас же придет сюда и будет стараться, так же как и вы, отговорить меня. Правда это или нет? (Невозможно было не согласиться, что это правда.) – Я так ее люблю, – продолжал он, – что ни в чем не могу отказать ей. Ей удалось бы в конце концов отговорить меня. |
