Прилипшие к окнам жители провожают нас непонимающими взглядами. Некоторые высыпали на балконы и стоят там, как мертвые восковые фигуры: на лицах застыло выражение удивления, безразличия или брезгливости. Под ними вьется пестроцветное шествие Бернардье, но те, что наверху, в своей мрачной строгости неизлечимо равнодушны и холодны, наша восторженность не в силах тронуть их.

Мы умолкаем, теперь в воздухе безраздельно царит мягкий голос Мальвины. Она поет для вас, господа!

Она желает вам спокойной ночи!

В заключение — выход — РВ-312, которого Бернардье окрестил Жюлем. У него самая очаровательная улыбка и самые грустные глаза, а потому именно ему неизменно вручается цилиндр Бернардье, с которым он обходил публику, уповая на людское сострадание.

— Опустите грошик, господа! Зачем оттягивать себе карманы? — убеждает Жюль. — Каждая такая монетка сама по себе ничего не стоит, но вкупе они означают и ужин для Бернардье, и толику позитрония для нас, а, может, и уплату части налогов. Дно цилиндра выстлано бархатом, монеты и не звякнут, так что тайна дарения гарантируется, однако, бросив чуточку больше, вы услышите сладостный звон, прославляющий вашу благотворительность, и, уляжетесь спать с чувством исполненного долга по отношению к босякам, которые явились, чтобы преподнести вам очаровательное зрелище. Мы преподнесем вам и кое-что еще, чего нельзя объяснить словами… Не скупитесь, господа, купите наши души. Искусству не следовало бы продаваться, но оно всегда продавалось, что делать…

Наутро мы видим: с неба на поляну спустился пушистый ковер, сотканный из белых одуванчиков.

Мальвина носится по нему, ветер подхватывает нежные парашютики, уносит ввысь, и вскоре над поляной начинает бушевать веселая майская метель. Наивный Жюль всерьез верит, что пух одуванчика, попав в уши, вызывает глухоту, и он зажимает их ладонями.

Тончайшие семена не могут повредить его кристаллических микрофонов, но… «Береженого бог бережет, — считает Жюль. — А черт чем только не шутит…» — Говорил же я вам — Дарлингтон славный город! — торжествует Бернардье. — Денег хватит на пять дней, правда, надо оставить на лак для париков. Как думаете, представление состоится?

— Вряд ли, — не задумываясь, отвечает Антуан.

— Не исключено, — откликается доверчивый Жюль.

— В любом случае через полчаса начинаем репетицию. Генеральную репетицию! — Бернардье хлопает в ладоши, и мы ныряем в шатер, чтобы накинуть свои плащи.

Люблю суету за кулисами.

Доротея в волнении лихорадочно ломает пальцы, Антуан фехтует с Йитсом, Осман поднимает тяжести — ему нужна величественная осанка Клавдия. Прикрыв глаза и отступив в сторону, я повторяю один и тот же монолог, который помогает мне преисполниться возвышенными чувствами: О тело, если б ты могло стать паром, в воздухе росой растечься! Слова эти делают меня другим. Сначала я ощущаю, как ускоряется ток физиологического раствора в моих жилах, спадает напряжение, экзотермические реакции вызывают прилив тепла, виталин сладостно диссоциируется, вселяя готовность покорять вершины; и вот я уже как бы парю над шатром и городом, над плотно закрытыми окнами, за которыми покоятся в анабиозе жители двадцать второго века, облаченные в шелковые кимоно и белые ночные колпаки, обутые в бархатные шлепанцы, окруженные ампулами и дисплеями; воспарив над всем этим, я лечу сквозь метель из одуванчиков, прикасаясь к прозрачной синеве небес и оставляя далеко позади Уэльс, Альфретон, Менсфилд, Дархэм, Сандерленд, Дарлингтон, тысячекилометровую полосу одиночества и страданий, свинцовое небо севера и фальшивую позолоту юга:

О тело, если б ты само могло…

Отнимите у нас театр — и что от нас останется? Вторая категория «люкс-А» с долговременной памятью — ничего более! Кто такая Мальвина, не будь она на сцене милой, никем не понятой Офелией? Комплект синтетических мускулов, два литра позитронного мозга да биопроцессор под фабричным номером +МН-103.