– Иван, уйди-и-и! – снова заорал Беньёвский, но Иван не уходил:

– Мужики, совестно вам будет! Каяться станете, что в безоружных стреляли! Глядите – они ж вам воду везут!

Мавра, стоявшая в сторонке с другими бабами, к суженому бросилась, обхватила шею Вани руками, гладила волосы его, молила:

– Ванятка, любый мой! Уйди, уйди, пущай собе палят – не наше дело!

– Да пошла ты! – сорвал Иван ее полные руки с шеи своей, оттолкнул ее так, что отлетела на два аршина, упала. – Мужики! Стрелять не смейте – християне же вы, православные!

Давно смотрел на адмирала Август Винблан, внимательно смотрел и ждал. Беньёвский одними лишь веками знак ему дал, и швед неслышно, в сапогах своих мягких, по-кошачьи, со спины шагнул к Ивану и чем-то коротко взмахнул над его затылком. И уже через плотную завесу помутненного сознания пробился к Ивану дикий визг адмирала: «Пали-и-и!» и треск полутора десятков ружей – словно рассыпалась по полу горсть сухого пороха.

Сидящие в лодке туземцы разом повалились на дно ее, и мужики закричали радостно, думая, что убили всех семерых. Славя легкую победу и скорое возмездие, заплясали даже. Лодка была в сорока саженях от галиота, и, когда дым рассеялся, увидели ликующие, что двое дикарей все же поднялись и бешено заколотили веслами, поворачивая к берегу.

– Палите! Палите! – кричал Беньёвский, мечась по палубе.

Кто имел заряд, тот выстрелил, другие спешно скусывали патроны, сосредоточенно ссыпали черный порох в стволы фузей, прибивали шомполами.

– Палите! Палите! – командовал озверевший адмирал, вырывая из рук стрелков оружие и, почти не целясь, разряжая его в сторону спасавшихся туземцев. Но долбленка уходила.

– В погоню! Скорей в погоню! – орал Беньёвский.

И ялбот, в котором по-прежнему сидели мужики, вначале медленно, но потом все быстрей, быстрей погнался вслед за дикарями. В каком-то зверином, нечеловечески жадном азарте кровавой охоты, уверившись в праведности своих действий, оправдав в душе свой гнев, с протяжным «у-у-ух!» налегали мужики на весла, старались, выгибались спинами к коленам позади сидящих. С галиота уже не стреляли, боясь попасть в своих, но с колотящимся сердцем следили за погоней. Видели, что лодку с дикарями люди в ялботе нагнали у самого берега, видели, как взметнулись вверх четыре черных руки, то ли в мольбе о пощаде, то ли в жалкой, тщетной попытке защитить себя. Увидели, что тут же поникли эти стебли рук, и черных тел совсем не стало видно за белым полотном рубах. Потом мужики из ялбота на берег вышли, к лесу зачем-то пошли, но возвратились из зарослей скоро, неся что-то вытянутое и, видно, тяжелое, забрались в шлюпку и, таща за собой пустую лодку дикарей, к галиоту погребли. Вот уж подплыли, подняли на палубу еще живого Ивана Логинова, исколотого всего, с оторванной кистью руки. Он дышал, тяжело вздымая насквозь пропитанную кровью, истерзанную рубаху. В груди его свистело что-то. Мейдер даже наклоняться над ним не стал, а лишь велел смочить лоб его водой холодной. Пока ходили за водой, грудь его вздыматься перестала.

– Упокой душу усопшего раба Ивана, Господи, – прошептал Михайло Перевалов.

Мужики смотрели на изуродованное тело своего товарища, и никто из них не сомневался, что единственной причиной гибели товарищей являются туземцы, дикари, ненавидевшие их за православие. И никто из них не помышлял о том, что в несчастье повинны они сами, заплывшие неведомо куда, неведомо зачем...

– Братушки, – сипло сказал Гундосый Федька. – Богу угодна будет кровь христоненавистников сих. Отмстим за товарищев...

– Би-и-ить! – длинно, свирепо, так что у всех, кто рядом стоял, вздрогнула душа, заорал Игнат.