Страдают в первую очередь таблички с названиями улиц.

С чем это колон-поселение кушают, я тогда совсем не имел малейшего представления. Но звучало лучше, чем военизированная галошная фабрика усиленного режима.

Так что, пообував великую страну четыре с половиной года в удобные мягкие галоши, перемене, возможно к лучшему, я необычайно обрадовался.

Засуетился, засобирался в путь. Крепкий сон и здоровый аппетит сразу же исчезли, а на горизонте вроде даже замаячила свобода.

Дорога в заветную колонку лежала через Ташкентский Централ, не воспетый пухлым Кругом, но все же известный в определённых кругах, как Таштюрьма или ТТ.

Сколько счастливых граждан прошло сквозь ее ворота — это настоящая тайна Белого Сарая — это так скромно юртбаши называет узбекский Белый Дом. Когда ее, наконец, обнародуют — таштюрьма затмит все чудеса книги рекордов Гиннесса.

Наивные россияне плачут от телесериалов про страшный тридцать седьмой год, а со всех сторон, со всех застенков, можно сказать, слышен характерный туберкулезный кашель соседних стран, где отцы народов сильно злоупотребляют беломором.

Да и пусть передохнут, чурки, скажет массовый российский читатель. Кому они нужны — таджики без метлы?

Через самое короткое время я должен был стать таким же полу-гражданином, как и большинство из читателей, только без зеленого паспорта. Однако везли меня в неизбежный уют тюрьмы почему-то конвоем из трёх молодых автоматчиков, которые имели наглость стрелять у нас курево.

Правда, вместо воронка это был небольшой автобус с окнами без решеток.

Когда наш автобус выезжал из широких ворот зоны в большой мир, сидящий со мной рядом будущий колон-поселенец, по-мусульмански омыл руками лицо и внятно сказал: Аллоху Омин.

Алоху — Омин, не стал спорить я, и сделал руками похожий жест. Это тоже наша штучка — узбекских русских — оказавшись среди мусульман, не выделяться из толпы. Политкорректность.

Зачем везти людей под конвоем, чтобы в конце маршрута выпустить, так и осталось для меня загадкой по сей день. Может давали шанс потертым сроком людям обзавестись автоматическим оружием, которые сопляки солдаты просто побросали на заднее сиденье маленького пазика.

Когда автобус подскакивал на кочках, автоматы слегка стукались друг о дружку.

Ладно. Пусть живут. Настроение было приподнятым. Представьте, что вам больше четырех лет не давали выезжать с территории размером с пионерский концентрационен лагерн и вдруг сдуру, по какой-то ошибке выпустили. Ведь сроку то мне изначально дали восемь лет галошных галер.

По приезду в ТТ, тщательно прошмонав на знакомом до слез вокзальчике, будто я из зоны, находясь всю дорогу под конвоем, мог вывезти мешок героина, меня втолкнули в душегубку на первом этаже второго аула.

Как в могилу зарыли живьём. Здравствуй, свобода!

Стояла середина беспощадного к слабонервным ташкентского лета. В двадцатиместной хате ожидало приезда покупателей человек семьдесят, а самое главное, не было ни одного кондиционера воздуха.

Когда люди заняты элементарным выживанием, с них стирается налет культуры и вежливости. Слетит и с вас, если вы окажитесь в забитом до предела вагоне метро, который вдруг выставили на солнцепек в середине лета.

Не люблю оказываться среди людей, с которых слетел налет культуры и вежливости. Эти люди мне неприятны. Поэтому сразу и понял, что перемена, она может быть и к худшему.

Я — знаете ли, консерватор. Перемен не люблю и даже боюсь. Как говорится, никогда не бывает так хреново, чтобы не могло стать ещё хуже. Это тоже цитата из трудов многомудрого, но ее редко увидишь на уличных баннерах.

Оказаться после ограниченного, но все же наполненного свежим воздухом пространства лагеря в душной, отрезвляюще смердящей пердежом капустной баланды камере, было смертельно тоскливо.

Тюрьма мало изменилась за последние неполные пять лет моего отсутствия.