А через три месяца пришло от Иринки поэтическое эдакое письмо, мол, я вся такая певунна и вьюнна, беременна несвоевременно, и вообще — выхожу скоро замуж. Видимо и правда — бабам беременность в кайф, потому что описанию своих радостных ощущений она посвятила страницы три.

А у меня все ощущения и пропали как-то в раз. Я только тогда понял до конца слова приговора суда — восемь лет в колонии усиленного режима.

Восемь лет!

Не жрал неделю, курил только одну за одной. Все думал в какое время суток на запретку, под часового шагнуть лучше — чтобы сразу… «чтоб без боли»…

И ничего — пережил. Человек — крепкая скотинка.

Из этого флэшбэка вытащил меня пухлый Улугбек. Я даже и не заметил, когда он ко мне придвинуться вплотную успел. Его безволосая, пухлая белая грудь напоминала недоразвитую грудь девочки-подростка. Рука Улугбека тяжело лежала там где у вольнячих штанов обычно делают ширинку.

У меня от ужаса происходящего глаза чуть из орбит не выскочили:

— Ты что, дура, вытворяешь? Сейчас кто в хату заглянет и оба перейдем в гарем еще до вечернего просчета! В блуд толкаешь под конец срока? Срам-то какой!

— Пайдем-айда, ну давай быстра-быстра! За занавеска, дальняк пайдем. Улугбек умоляет каким-то тросниково-шелестящим прерывистым шепотом, и не перестает гладить моиштаны:

— Адын рас пацелую там, все! Ну, адын рас!

То ли его шепот, только какая-та лолитовская искорка в глазах, то ли белая грудь и толстые сочные губы с не разу еще не бритым пушком над верхней… А может быть страх что дверь сейчас непременно настежь откроется и начнется такой позор, которого мне никогда в жизни не пережить…

Сам не заметил как уже стоял схватившись за голову за плотно задернутой занавеской дальняка, и со сладким ужасом наблюдал сверху как вставший на колени на сырой, засанный пол, пухлый Улугбек ловко стягивает с меня штаны, и буквально заглатывает мой давно пульсирующий от перевозбуждения конец.

Если вы любитель давать женщинам на клык, то это слабое подобие левой руки в сравнении с тем как сосет небреющий еще бороду юноша. Женщина, она старается конечно, хотя и не всегда, но старается вслепую, все время надо отвлекаться и направлять.

Улугбека направлять мне не пришлось. У него был врожденный дар к духовой музыке. Я уже весь сосредоточился чтобы все побыстрее закончить этот постыдно-сладкий кошмар и понял, что через пару секунд волью ему в глотку этого тяжелого расплавленного горячего свинца резко собравшегося где-то внизу живота, а он вдруг прервался, вытер тыльной стороной ладони рот, стянул с себя штаны, и повернувшись спиной, взмолился:

— Отъебай меня, пожайлуста, отъебай!

Со спины он еще больше был похож на молоденькую девушку с мальчуковой стрижкой, пышечку эдакую, и я не задумываясь вошел весь в одно единственное имеющееся для этой цели отверстие — андижан-банк Улугбека.

Это было так фанстачески приятно, что я чуть не заорал в узком дальняке. Четыре с половиной года единственное место-куда удавалось воткнуться был мой собственный кулак.

Наступило полунаркотическое состояние приближающегося к неимоверному взрыву, и я в полу-бреду прижался к Улугбеку всем телом.

Как оказалось зря — потому что в следующую секунду в нос ударил запах самой противной вещи на земле — кислого мужского пота.

От такой провокации я немедленно скукожился, да и выпал из его теплой задницы.

Увидев этот конфуз, Улугбек быстро натянул штаны и шепча «Хозир, хозир у меня сеанс есть» — вызкользнул в хату.

— Вот! Вот! Давлат на шмон у мужиков отметал, а я потом в надзорка биль, скрисиль — Улугбек протянул мне полуобнаженную фотку актрисы театра и кино Татьяны Друбич.