Рука Маннека коснулась его плеча, удерживая его на месте. Рамон бездумно стряхнул ее.

— Это турбуленция, — сказал Маннек. — Ты начинаешь фокусироваться, но рывки юйнеа тебе мешают.

— Я просто вспомнил кое-что, — отозвался Рамон. — Только и всего. Один раз, когда я напился. Когда это освободило меня.

— А. Соответствие продолжает усиливаться. Это отлично. Твой таткройд фокусируется. Но ты все еще не текуч.

— Угу. Ну да, а ты все еще охренительно гадок. Так ты хочешь узнать больше о том, как пить крепкие спиртные напитки? Пожалуйста. Крепкие напитки помогают человеку выдерживать такое, что он не мог бы выдержать. Это освобождает его, как ничто другое. Когда человек пьян, он все равно что один на свете. Все возможно. Все хорошо. Это как если держать в руках молнию. Нет ничего другого, что делало бы человека таким полноценным.

— Значит, крепкие напитки полезны. Они увеличивают скорость течения и фокусируют намерения. Они производят свободу, а это одно из главных человеческих желаний. Пить — это усиливать самоценность.

На мостовой в переулке сидел, прижимая руки к животу, европеец. Толпа отодвигалась подальше. Рамон снова испытал холодное ощущение того, что все они его предали.

— У пьянства есть свои положительные стороны, — сказал он. — Кой черт ты задаешь мне эти гребаные вопросы? Разве тебе не положено выслеживать кого-то?

— Я желаю принять в тебе участие, — ответил инопланетянин. — Ты не можешь ощущать течения. Эти слова — твой единственный канал. — Этот тип говорил точь-в-точь как психиатр с корабля, на котором Рамон летел с Земли. Рамон поднял руки ладонями вверх, пытаясь отвлечь его.

— Я устал, — заявил Рамон. — Оставь меня, мать твою, в покое.

— Тебе может потребоваться период ассимиляции, — согласился Маннек, словно они разговаривали о подъемной тубе, которая требовала настройки.

Инопланетянин отвернулся. Рамон прислонился к тонкой чешуйчатой обшивке ящика, глядя на мелькавшее внизу черно-оранжевое море листвы. Если бы он не напился, он, возможно, не убил бы европейца. И не забрался бы в такую северную глушь, и не затащил бы сюда преследовавшего его полицейского.

Однако находиться в Диеготауне и не пить — дело немыслимое. Это все равно что летать на фургоне без топлива или рыть шахту вручную. Только так он вообще мог переносить человеческое общество. Рамон пил, и пил крепко, хотя бутылка никогда не обладала властью над ним. Когда он оказывался здесь, вдали от людей, от давления общества, он вполне обходился без виски. Одной бутылки хватало ему здесь на месяц, а в городе — разве что на полночи. Он не был алкоголиком. В этом он не сомневался.

Первым признаком того, что что-то изменилось, стало то, что ящик вдруг застыл в воздухе, бесшумно паря на месте, как будто его удерживал свешивающийся с неба канат. Щурясь на начинавшее клониться к закату солнце, Рамон вглядывался в землю, но деревья внизу, казалось, ничем не отличались от тысяч таких же, которых они миновали.

— Есть что-то? — поинтересовался Рамон.

— Да, — ответил Маннек, но ничего больше не сказал. Летающий ящик снизился.

Новый лагерь оказался больше, чем тот, из которого они вылетели. Шалаш был выше — Рамон мог бы в нем даже сидеть, — а выложенное камнями кострище хранило следы нескольких костров. Должно быть, беглец устроил здесь дневку и постоянно поддерживал огонь, а может, разжигал его несколько раз для готовки. Маннек шел первым, медленно пересекая небольшую поляну; голова его покачивалась взад-вперед, словно в такт какой-то внутренней музыке. Рамон плелся следом, стараясь не отставать, чтобы сахаил не дергал его за шею.